Алексей Ельянов - Заботы Леонида Ефремова

Даже слишком стремительно. И наплевать ему, что мы идем по красивейшей площади Ленинграда, что там вон Оперный театр, а тут Русский музей, а здесь Филармония и Театр музыкальной комедии, а посреди площади памятник Пушкину с цветами у подножья.

Странно, очень странно, что язык у меня не поворачивается сказать Лобову: «Остановись, посмотри на этот свет вокруг, на эти колонны, на эту прекрасную ограду с позолоченными остриями пик. Оглядись и запомни, если ты ни разу этого не видел, и почувствуй в себе особый праздник, восторг и, может быть, даже умиление от этой красоты, оставленной нам прошлым временем. И может быть, позавидуешь старым деревьям, тому, что они видят все это много десятилетий подряд и молчат, а может, позавидуешь сам себе, что посчастливилось жить в прекрасном городе. Все это твое, для тебя, сумей только разглядеть». Может быть, и Никита не разглядел мой город. Куда он шагает сейчас со своим чемоданом?

Я не смогу сейчас рассказать Лобову, что сам когда-то смотрел и не видел, слушал и не понимал, и мучился от стыда, оказавшись впервые в Филармонии, в окружении непривычных мне людей, среди белых колонн, сверкающих люстр, на бархатном кресле, перед эстрадой, на которой сидели в черных фраках оркестранты. Они то оглушали меня громом литавр, то усыпляли медленными, тихими звуками скрипок, подчиняясь размахиванью рук длинного тощего дирижера. Я слушал и не слышал музыку, и никак не мог забыть, что на мне ремесленная форма, гимнастерка с ремнем, черные брюки и огромные, скрипучие ботинки. Я сунул ноги под кресло да так и отсидел до перерыва.

Вот и канал Грибоедова, и невдалеке от Невского вывеска на черной доске: «Ресторан «Чайка».

Перед дверью в своем блестящем «генеральском» мундире сидит на стульчике бородатый швейцар. Он дремлет. За стеклом на тесемочках висит аккуратная картонка, а на ней крупными буквами выведено: «Свободных мест нет».

— Как тебе это нравится? — развел я руками.

— Я сейчас, — сказал Лобов, — я знаю, как с ним поговорить. У вас есть рублик?

— Рублик-то есть. Но не стоит. Противно. А знаешь что, — обрадовался я простой и почему-то раньше не приходившей мне в голову мысли, — пойдем ко мне. Я напою тебя крепким, моим фирменным чаем. Ты ведь не был у меня дома ни разу. Это недалеко. По каналу Грибоедова минут пятнадцать ходьбы. Пойдем. Честное слово, нам будет там лучше.

«Это Никиту надо было затащить к себе», — на мгновение подумал я и решил, что Лобову мое участие нужно сейчас, может быть, не меньше.

Мы легко повернулись спиной к надписи «Свободных мест нет», направились к Невскому, к его праздной суете и быстрому бегу машин.

— А это что за церковь? — спросил Лобов.

— Ты имеешь в виду Казанский собор?

— Нет, его я знаю, я про ту, что за спиной.

— Спас-на-крови. Эта церковь так называется: Спас-на-крови.

— Почему — спас?

— Ну, спас — это спасение, спаситель. То, что спасает душу. Если вымолишь у бога прощение за все земные грехи — спасешься от мук ада на том свете.

— И как это люди, Леонид Михайлович, не могли понять, что все это вранье?

— Многое непонятно.

— Но ведь бога нет. Вы верите, что бога нет?

— А ты что, сомневаешься?

Растерянным вдруг стало его лицо, как будто я застал его врасплох.

— Моя мама говорит, что люди врут, пьянствуют, убивают друг друга потому, что не верят в бога...

Я вспомнил тоненькую, тихую, растерянную женщину.

— А ты как думаешь?

— Не знаю. Может, слабохарактерность или еще что-нибудь такое...

— Люди пьянствовали и врали, даже очень веруя в бога, фанатики убивали во имя бога, чего только не было — священные войны, крестовые походы. Ты и сам про это, наверно, читал. Вера-то нужна, даже очень: в добро, в дружбу, в честность. Понимать-то мы это понимаем, да вот соблюдать это нам часто пороху не хватает. Характера, как ты верно сказал.

— Это действующая церковь? — спросил Лобов неуверенно, все еще о чем-то думая.

— Там складское помещение Малого оперного театра.

— Красивая церковь, зачем ее под склад?

— Да не такая уж она и красивая. Слишком пышная. Разукрашена вся, как будто матрешка. Мозаика только, говорят, редкостная. А так — богу молиться можно было бы и в храме поскромнее, даже лучше было бы. А с точки зрения архитектуры — это подражание московскому храму Василия Блаженного на Красной площади. В Москве не был? Нет? Там действительно чудо — ничего лишнего, праздничная, торжественная, и цвет у нее глубокий. Со вкусом подобраны оттенки местного камня. В общем, я тебе не могу это объяснить, не специалист. Если бы ты сам увидел, согласился бы. Вон Казанский собор — все четко, строго, стройно...

— А почему Спас называется «на крови»?

— На этом месте народовольцы убили царя. Послушай, Коля, как это до сих пор ты не был здесь и ничего не видел, не знаешь?

— Я Ленинград плохо знаю, — смущенно признался Лобов. — Только там, где учимся, где живу. Ходил я тут, конечно, но все как-то так...

— Да ты что?! Столько прожить в Ленинграде и не знать его? Удивляюсь. Это какой дом перед тобой, вот этот большой, немножко мрачный, со стеклянным шаром наверху?

— Это... это... сейчас скажу... «Дом книги»!

— Прочел, хитрюга. Здесь когда-то размещалась компания Зингера, короля швейных машин. А вон что за шпиль горит на солнце, в начале Невского, там еще кораблик вверху?

— Это уж я знаю — это, как его...

— Да ты что, офонарел совсем? Вспоминай быстрее, а то поколочу.

— Это Адмиралтейство, — обрадованно, как малыш, выпалил Лобов.

— А на какой площади стоит памятник Пушкину?

— Не помню, не знаю.

— А памятник Петру Первому?

— Площадь Декабристов.

— А как она раньше называлась?

— Не знаю.

— Сенатская. Рядом были Синод и Сенат. В общем, я чувствую, мне нужно показать тебе город как следует. Ты все убегал, когда я устраивал экскурсии. Теперь не убежишь?

— Нет, ни за что.

«Все правильно, все заново», — подумал я.

Мы медленно пошли по набережной канала, мимо нешироких мостиков, по узкой мостовой, она изгибалась все круче, все выше были дома, на противоположной стороне канала они светились от мягкой вечерней зари, и всюду был разлит этот теплый, мягкий свет, он успокаивал, согревал душу. Пахло асфальтом и зеленью, хоть листья были еще совсем крошечными.

В коридоре нас встретил Кузьма Георгиевич, спросил, вглядываясь в Николая:

— Это он и есть?..

— Нет, совсем другой. Того я тоже видел. Разговаривали.

— Ну и как?

— По-разному, Кузьма Георгиевич. Все еще впереди. Кое-что понял.

— Поймешь еще, поймешь, я в этом уверен. Если нужен кипяток, бери наш чайник, он только что вскипел.

— Спасибо, Кузьма Георгиевич, мы еще пока должны чего-нибудь поплотнее...