Александр Баунов - Миф тесен

Самые сильные драмы как раз не там, где самая большая бедность, а там, где человек разогнул спину, оторвался от бесконечной борозды с бататом, бататом этим перекусил и огляделся вокруг. А вокруг — другие люди, и они такие есть и сякие, разные, и хочется кого-то полюбить, а кого и ненавидеть — просто так, за уши его оттопыренные, которые видеть не могу, и у того забор новый, а у другого кувшин глиняный расписной, а у того репа выросла больше всех — и дедка за репку и бабка за дедку, Жучка за внучку, а все равно вытянуть не могут. Вот бы мне такую. Или лучше внучку, красавицу. А она стихи пишет, и знать меня не хочет. И вот поеду на ярмарку, продам батата и проеду мимо с бубенцами. И она пожалеет. А может быть, наоборот, все бросит — и ко мне. И будем жить долго и счастливо. И как бы еще подольше или вообще не умереть.

А с батата — раз, и взяли налог 50%, чтобы соседу тоже было на что бубенцы купить. И глядь — вон уже внучка не при репке, а с ним. Обидно.

Неконкурентное норвежское общество — вероятно, высшее социальное достижение человечества. Но вот ученые-античники ломали головы, отчего так лихо рванула вперед любезная мне древнегреческая цивилизация, — и ничего другого не придумали, кроме того, что в основе ее была конкуренция свободных и относительно равноправных субъектов — граждан внутри полиса, полисов между собой и т. д. Отсюда эллинская любовь к атлетическим играм на победителя и к всевозможным соревнованиям. Даже пьесы ставились в виде ежегодных театральных соревнований — как если бы у нас каждый спектакль при каждом показе участвовал в «Золотой Маске», а каждый фильм в фестивальном конкурсе.

Достоевский полагал, что в социальном раю человек, пожалуй, взбесится со скуки. «Осыпьте его всеми земными благами, утопите в счастье совсем с головой... дайте ему такое экономическое довольство, чтоб ему совсем уж ничего больше не оставалось делать, кроме как спать, кушать пряники и хлопотать о непрекращении всемирной истории, — так он вам и тут, человек-то, и тут, из одной неблагодарности мерзость сделает». Ну вот и сделал.

Милетский тиран Фрасибул на вопрос коринфского правителя Периандра, как лучше править людьми, вышел в поле и стал срывать все колоски, которые торчали над остальными. В Норвегии колоски срубают себя сами.

Ну, или вытягивают слабые растения до общего уровня, что весьма гуманно. А тут еще начали подтягивать по длине стебля и урожайности колоски с чужого поля, снабжают равным поливом и удобрением. «Я узнал, что у меня есть огромная семья, и тропинка, и лесок, в поле каждый колосок». Кажется, Брейвик собирается обличить в суде исламизацию Европы и марксизм. «Всех люблю на свете я», — прекрасно, когда сам до этого дошел, а когда заставляют — до ненависти один шаг.

Убить одному 70 человек из стрелкового оружия — это в некотором смысле долгая и утомительная работа даже для офицера НКВД, который пускает в расход во дворе жертв со связанным за спиной руками. Тем более удивительно, как это удалось в лагере пусть безоружных, но свободных, молодых, крепких, спортивных людей, к тому же партийных, то есть сознательных, числом 650. Иногда кажется, что норвежцы утратили качества, необходимые для выживания. В 2004 году в Осло из музея среди бела дня украли главные картины главного художника страны Мунка. Оказавшийся свидетелем ограбления французский журналист с удивлением рассказывал, что в музее не было никаких средств электронной защиты, даже элементарной тревожной кнопки, а полиция приехала через пятнадцать минут после того, как грабители уехали на машине.

Норвежские полицейские объясняли, почему так долго добирались до острова, где Брейвик расстреливал молодежь. В губернском отделе полиции не нашлось подходящей лодки. Когда в ту лодку, которая у них была, погрузили людей и снаряжение, она зачерпнула воду и у нее заглох мотор. К тому же местные полицейские дожидались отряда спецназа из Осло. Отряд добирался 45 км на автомобиле, потому что единственный доступный вертолет находился еще в 60 км к югу от Осло. Полиция добиралась на остров час, через две минуты после того, как она высадилась, Брейвик прекратил стрельбу и сдался.

На размазней норвежцев мы по этому случаю смотрим свысока. А вдруг это в действительности взгляд снизу? Так же свысока, а на самом деле снизу, смотрят на нас бесконечно борющиеся за выживание жители Индии, Мексики или Африки. «Какие они в России странные. Пенсии по триста долларов, зажрались, у нас зарплаты меньше. Останавливаются на красный свет, когда можно проехать, — смешные. Голубей кормят, вместо того чтобы поймать и съесть. Тем более уток в парках. Видят одиноко идущую женщину и не отбирают у нее сумку, а там, может быть, деньги». С точки зрения жителей Кении или Ямайки мы тоже не приспособленные к жизни овечки. Но значит ли это, что мы хуже?

Фраза из норвежского учебника истории: «В 1830-е годы усилилась активность крестьян в парламенте». В парламенте. В 1830-е. Крестьян. Пока этого не прочувствуешь, нам Норвегии не понять.

Мы твердим, что убивают от несправедливости. Оказывается, от насилия и смерти нельзя защититься ни социальной системой, ни порядком, ни всеобщим равенством. Но значит ли, что не надо и пытаться? От смерти не спасают таблетки и капельницы, но это не повод отменить медицину. Хотя проводить всю жизнь в коридорах поликлиник тоже не стоит.

«Что это, Бэрримор, — Темза?» — «Нет, сэр. Это шпана с другого берега». Вопрос, откуда в щепетильном Лондоне с его обильными прихотями завелись гопники с их простыми запросами, жгут и громят целые районы, не на шутку волнует человечество.

И у нас, и в Британии до сих пор есть люди, которые воспринимают вынос кроссовок через витрину — между прочим, без примерки (а вдруг не подойдут?) — как форму социального протеста. «Мародеры — мразь», — пишет первый же комментатор под подборкой выразительных фото лондонских грабежей 2009 года. «Мразь — компании, уклоняющиеся от налогов», — отвечает ему второй. «Бедняки в Англии — уже давно жертвы насилия со стороны правительства и полиции. Насилие порождает насилие», — присоединяется третий. «По ту сторону баррикад находятся такие же люди», — волнуется еще один. «Я готова пожертвовать всем, что у меня есть, ради счастья народа», — пишет русская революционерка Лидия Кочеткова своему швейцарскому жениху в 1898 году (по­учительную переписку опубликовал писатель Михаил Шишкин в одном из номеров «Сноба»).

Те, кто готов понять и простить, — сами порядочные люди, которые не пойдут выносить кроссовки ни при каких обстоятельствах, и поэтому им кажется, что нужны какие-то веские причины, какая-то вопиющая несправедливость и постыднейшая нищета, чтобы кто-то пошел. Психолог мог бы заподозрить их в некоторой экзистенциальной трусости — человек страхуется от падения: «Я не на дне, но если окажусь, кто-то пожалеет и меня». Но прежде всего это случай тяжелой инерции обществоведческого сознания, которое разогналось сто лет назад и не может остановиться. Ведь вся огромная интеллигентская традиция и великая русская литература про это (хотя «Преступление и наказание» — против).