В. Орлов - Он смеялся последним

— Ну, так. «Треба» — это сугубо по-белорусски?

— Зачем же, корень общий с русским: потребление, потребность, требо­вание.

— А-а, — протянул Крупеня, — теперь понятно, почему Ружевич обло­жился белорусскими словарями, выкопал запрещенную «Грамматику» нацдэма Тарашкевича!

— Закрываем тему: я, лауреат Сталинской премии, требую: хватит «дружбы».

— Времена меняются: нынешние тревожны. Видите, что творится в Европе? Не буду надоедать. Так, изредка станем в Минске встречаться, поболтать.

— У вас столько дел в нынешние тревожные времена, когда такое творит­ся в Европе: хватит ли сил на болтовню со мной?

Крупеня сел, откинулся, улыбаясь:

— Кто-то вошел в белорусскую литературу, когда Илья Горский был в командировке — это вы так остроумно...

— Разве говорил? Не помню. — Кондрат спешил свернуть общение. — Пора отдыхать.

— Товарищ Крапива, а я. или кто-то из нас не станем персонажами вашей новой комедии?

— Что вы! Надо разоблачать-обличать управдомов, жечь глаголом пья­ниц, каленым железным пером карать неверных мужей, срывать маски с пузатых империалистов! Не до вас. друг. Добрых снов.

Он погасил яркий верхний свет, оставил тусклый дежурный; сдвинул половинки портьер. Монотонный перестук колес усыплял. Кондрат лег лицом к стенке, натянул одеяло.

Его пьеса «Хто смяецца апошнім» так и осталась единственной в совет­ском искусстве сатирой, с 40-х годов и до наших дней. Единственной! — настолько тщательно было раскорчевано властями сатирическое поле.

После войны БССР отстраивалась, залечивала раны, и Кондрату Крапиве было не до сатиры. Да и перо, честно говоря, притупилось: сочинил пьесы «Поют жаворонки», «Врата бессмертия», но они не выдержали испытания временем. Скорее всего, решил отсидеться в окопе, «не выторквацца».

А ту, о карьеристе Горлохватском, время от времени театры ставят — за неимением иного.

Проснулся Кондрат среди ночи: потрясений и дум хватало. Главный мучивший вопрос: почему премию дали ему не за пьесу «Партызаны», о борьбе с белополяками в 20-е годы, а за сатиру? Да еще высшая награда: орден Ленина. С чего бы это? Кто смотрел спектакль? Очевидно, что на обоих показах пьесы в Москве присутствовали московские сподвижники Руже. Крупени. Но никто из видных ответственных лиц в зале замечен не был.

Он не знал, что как раз в день банкета, утром 17 июня, Сталин подписал Указ о награждении участников декады БССР, что в этом Указе самым стран­ным, необъяснимым было появление его фамилии.

Не приснился, нет, а почти реально привиделся Калинин, вручавший вчера в Кремле награды. Орденов Трудового Красного Знамени удостоились Белгосфилармония и 33 человека, среди них скульптор Заир Азгур, компози­торы Анатолий Богатырев и Исаак Любан, артистка Лидия Ржецкая, руково­дитель военного ансамбля Александр Усачев; орден «Знак почета» получили 44 участника декады, медаль «За трудовое отличие» — 77 человек, в том числе и тот, кого Сталин назвал «танцор без сабли».

Рука всесоюзного старосты устала от пожатий, но каждому награжден­ному посланцу БССР улыбался, тряся седой козлиной бородкой. Невозможно представить, что он был когда-то молодым. Хотя это проглядывалось, по слу­хам, в обхаживании дедушкой артисточек.

«Золотой дождь» наград обмыли бокалами шампанского в зале приемов Верховного Совета СССР.

В Минске Крапива узнает еще о некоторых загадочных следствиях декады.

Оказывается, оставались кое-какие неиспользованные суммы, и замести­тель председателя Союза писателей БССР Максим Климкович 29 июня обра­тится в ЦК с просьбой о премировании писателей, бывших в окончательном списке. Но что любопытно: был вычеркнут из списка челюскинец Александр Миронов, вместо Петра Глебки и Петруся Бровки — авторов либретто опер и балета — почему-то включены в список о премировании поэтесса Эдди Огнецвет, вернувшийся из лагеря Кузьма Чорны (Романовский) и, как написа­но, «др. писатели». Эти «др.» — Мовчар и Горский. Этим двум ЦК в поощре­нии откажет.

Ночь в поезде тянулась бесконечно. На какой-то остановке Кондрат при­поднял занавеску, прочитал на высвеченном фасаде вокзала: «Смоленск». Еще только Смоленск, полпути до Минска.

Прикидывал: может, наградили его с подачи Храпченко — тот как-то особенно горячо поздравлял драматурга. Но начальник всех искусств СССР каждый вечер был в Большом театре в ожидании возможного визита Стали­на — и потому не мог быть в филиале МХАТа.

Вряд ли кто в Москве пьесу читал: перевода на русский еще нет. Но наверняка довели же до верхов ее содержание! И почему это не сочли за при­вычный «поклеп на советскую действительность»? А наоборот: поощрили.

И тут Кондрату показалось, что нашел ответ.

Кто в СССР у власти? Недоучившийся тифлисский семинарист Сталин, сельский сапожник из-под Киева Каганович, реалист-«ремеслуха» из-под Вятки Молотов, луганский слесарь Ворошилов, полуграмотный казак-есаул Буденный — не все хотя бы с начальным образованием. И, видимо, как-то узнали содержание пьесы, просто подсознательно им польстила насмешка над главным персонажем: ученым-интеллигентом — пусть и прохиндеем, но все же представителем чуждого, некогда привилегированного класса. Это непременно — знали они — должно было льстить и так называемым «широ­ким народным массам». Иного объяснения Кондрат не видел.

Знал: ни ордена, ни звания, ни премии в СССР не индульгенции от решет­ки и лагеря. Вспомнил друга Андрея Мрыя и понял, что у сатирика в эти дни — две дороги: или в Сталинские лауреаты, или в ГУЛАГ.

Оказалось, бодрствовал и Крупеня. Более того: чувствовал, что Кондрат не спит.

— Кто герои новой комедии? Уже, верно, обдумали?

— Никто. Сатира кончилась.

— Потому что ваши персонажи у власти? Так?

— Это вы сказали.

— А о чем будете дальше писать?

— Я сплю.

Действительно: о чем же? — задумался Кондрат. — О чем? Хотя вот, можно разрабатывать неисчерпаемую тему: «Мой родны кут, як ты мне мілы!..»

Неведомо: пил ли после московского триумфа сильно рисковавший Поно­маренко шампанское? Естественно предполагать, что да.

Ровно через год и одну неделю после окончания декады искусства БССР — 22 июня 1941-го — Германия перешла ее границы. Белорусы, как и обещали, встали грудью на защиту своей земли.