Клэр Шеридан - Из Лондона в Москву

Когда Савонарола Русской Революции ушёл, я загрустила оттого, что, вероятно, больше его не увижу. После полудня опять позировал Зиновьев. На этот раз он привёл с собой Бухарина и Бела Куна. Они похвалили бюст Дзержинского и попросили показать им фотографии других моих работ. Особенно им понравилась композиция «Победа».

Я страшно разочаровалась в Беле Куне. Раньше он представлялся мне романтиком, а на самом деле он производит впечатление отвратительной личности. Бухарин недурён собой, его моложавому лицу очень идёт небольшая, аккуратно подстриженная бородка.

Во второй половине дня, когда я осталась одна, три красноармейца принесли в мою мастерскую покрытый позолотой диван в стиле Людовика XVI и турецкий ковёр. Кто-то решил, что эти предметы придадут помещению жилой вид и скрасят убогость обстановки. Я даже рассмеялась, настолько не к месту здесь выглядел шикарный диван! Интересно, чью гостиную раньше украшал этот изящный предмет мебели, и какие ему приходилось слышать салонные беседы за чашечкой чая? Пока я так размышляла, вошёл скульптор Николай Андреев, представился мне и пояснил, что его прислал Каменев.

К счастью, Николай Андреев говорит по-французски. Крупный мужчина с маленькими смеющимися глазами и рыжей с проседью бородой, типичный русский человек. Мы немного поговорили, и он поведал мне, как ему было трудно работать над ленинским портретом непосредственно в кабинете вождя. Николай Андреев добавил, что портретная живопись не является подлинным искусством. Мне ничего не оставалось, как согласиться с ним: это трудоёмкая работа, время для позирования всегда недостаточно, а художник обязан так проявить свой талант, чтобы его произведение всегда вызывало у зрителей восхищение.

Ещё он сказал, что из-за временных трудностей в стране пока оставил ваяние и стал заниматься живописью. Я ответила, что полна решительности завершить свою работу, а истинное искусство может и подождать до лучших времён. Его настроение характерно для всей нашей скульпторской братии. Дьявольская гордость собой, а если для позирования недостаточно времени или условия далеки от идеальных, они предпочитают вообще отказаться от работы. Я считаю, в мире лишь единицы людей, достойные того, чтобы с них делали портреты, даже если для этого они не предоставляют художнику нормальных условий. Андреев засмеялся и сказал, что это уже журналистика, а не искусство!

Когда я вернулась домой, вода для ванны уже была нагрета. Приятная неожиданность: уже восемь дней как я не принимала ванны. Один раз в неделю, по субботам, мы имеем возможность помыться. Но что-то случилось с трубопроводом, и каждый вечер у нас не было воды, я уже совсем потеряла надежду. Так мы учимся ценить самые обычные вещи, которым раньше даже не придавали значения. С момента переезда в этот особняк мне приходилось мыться только холодной водой. По привычке я просыпаюсь в восемь утра. Мечтаю поесть на завтрак яичницу, но приходится довольствоваться чёрным хлебом с маслом, правда, иногда подают и сыр.

Я много думаю о своей семье и друзьях. Так странно, что мы отрезаны друг от друга: от них нет писем, и я не имею возможности отравить им весточку. Особенно меня волнует мама, ведь я уехала, даже не посвятив её в мои планы. Интересно, папа тревожится за меня, или ему всё безразлично, а может быть, он возмущён? При мысли о детях, у меня сжимается сердце. Я не могу представить свою жизнь без Маргарет и Дика, и они, должно быть, удивлены отсутствию писем от мамы. Страшно подумать, если мои дети решили, что я им не пишу, потому что забыла их!

Вечером мы пошли на «Coq D’or» (Опера Римского-Корсакова «Золотой петушок» -Ред.). Мне чудилось, что я вернулась в Лондон, пока я не перевела взгляда со сцены и не огляделась вокруг.

30 сентября 1920 года. Четверг.

Утром ко мне зашёл Каменев. Он держал в руках часы: в его распоряжении было только двадцать минут. Как можно общаться в такой спешке! Я ограничилась тем, что представила ему перечень того, что мне удалось сделать. Не удивительно, что Каменев появляется здесь так редко. Весть о его приезде мгновенно разносится по дому, и люди по очереди приходят к моей двери, просят позволения увидеться с ним, и его шофёр посылается с разными поручениями. Это очень не нравится Каменеву!

Вечером Бородин-Грузенберг пригласил меня на спектакль «Князь Игорь». Интересное представление: в нём одновременно сочетаются опера и балет. В соседней ложе сидели афганцы и корейцы. Внизу в партере я впервые увидела мужчину в смокинге и белой рубашке. Он выглядел очень подозрительно.

1 октября 1920 года.

Пятница. Москва. Николай Андреев встретил меня около Кремля в час дня. Каменев предоставил в наше распоряжение машину. Мы отправились по картинным галереям, начиная с Кремля. В Малом Николаевском дворце, расположенном рядом с Царь-пушкой, на втором этаже разместился рабочий клуб. В нём поддерживается порядок, достаточно чисто, и только присутствие мебели в стиле ампир указывает, что когда-то здесь были жилые помещения. Мы спустились этажом ниже в бывшую домашнюю церковь, расписанную золотом на чёрном фоне. Сейчас здесь – переплётная мастерская и типография. Изображение Святого Духа, спускавшегося с неба в виде голубя в золотых лучах солнца, придаёт помещению нелепый вид. Сначала моё буржуазное предубеждение повергло меня в шок от увиденного, но потом я вспомнила, что дома в нашей часовне XIV века папа стучит на пишущей машинке на ступеньке алтаря. Правда, этим помещением давно не пользуются по назначению, но всё же, следует быть последовательным.

Из Кремля мы поехали в дом Остроухова.

Он провёл меня в помещение, завешанное иконами, некоторые из них датируются V и VI веками. Одна из икон раньше принадлежала Собору Святой Софии. Эти иконы прекрасны по исполнению и очень колоритны. Самым интересным оказались пояснения Остроухова. Этажом ниже у него расположена пёстрая коллекция современного искусства. Он показал нам картину Матисса, подаренную ему самим Матиссом. Какой поразительный контраст по сравнению с Иконами!

В девять вечера заехал Каменев, узнать, как у меня дела. Он пробыл до одиннадцати часов. И это было так замечательно! Каменев ничего не ел, и я угостила его чаем с бисквитами от Кронпринца, пригодившимися так кстати!

2 октября 1920 года.

Суббота. Москва. Услышав, что на Красной площади в одиннадцать утра будет проводиться смотр войск, я решила сходить и посмотреть. Все оказались заняты, а Михаила Марковича Бородина-Грузенберга я нигде не могла найти. Если бы он пошёл вместе со мной, то я бы взяла свой «Кодак». Но поскольку разрешения фотографировать у меня не было, я не стала рисковать, и оставила фотоаппарат дома. Дошла до Красной площади, дальше не пропускали, а мне так хотелось увидеть обращение Троцкого к военным. Красноармейцы оцепили площадь, и мне пришлось взойти на ступеньки Собора Василия Блаженного. Красноармейцы были вооружены, и когда я попыталась сойти со ступенек, чтобы немного продвинуться вперёд, один из них с самодовольной улыбкой направил на меня штык. Я жестом показала, что не понимаю, и беспомощно сказала по-английски: «Where do you want me to go?». Он рассмеялся и позволил мне встать рядом с собой. Толпа хранила молчание, безразлично взирая на происходящее. Никаких эмоций, радости или возбуждения. Откуда-то издалека доносился голос Троцкого, прерываемый громогласными приветствиями красноармейцев. Немного погодя, толпа колыхнулась и подалась вперёд, где стояло оцепление. Появилась конная милиция. Всадники были одеты в яркую форму и держали в руках пики с развевающимися на конце флажками, направляя их против толпы. Неожиданно стоявший рядом мужчина обратился ко мне по-французски: «Мадам, неужели вам это нравиться?». Я так обрадовалась, что появилась возможность с кем-то поговорить. Это был молодой человек, небрежно побритый, но одетый в военную форму. Он добавил, что может говорить по-немецки, а английский подзабыл, хотя когда-то провёл в Англии три месяца. Презрительно указав рукой на происходящую перед нами сцену, этот человек сказал: «C’est du theatre, Madam». Я отважилась заметить, что от такого театрального спектакля немного пользы, пока нет зрителей. В Англии, заверила я его, военные смотры проводятся для народа. Для чего всё это, если нас даже близко не подпускают? Он ответил, что так решается вопрос охраны Троцкого. Я рассмеялась: «Мы же, как минимум, находимся на расстоянии трёх ружейных выстрелов!». Затем, к моему большому удивлению, этот молодой человек начал выражать недовольство, критиковать, и его рассуждения очень напоминали контрреволюционную агитацию. Для каждого, слышавшего об условиях жизни в России, будь то при царе или после Революции, его рассуждения казались крайне неосторожными, и я спросила: «Вы что, сошли с ума? Ведь многие понимают по-французски?». Он пожал плечами: «Когда изо дня в день видишь смерть на каждом шагу, уже ничему не удивляешься». Затем мой новый знакомый предложил пройтись. С чувством неловкости я удалялась с незнакомым мужчиной на виду у всей толпы, создавая впечатление, что он меня «снял». Но всё же в России отсутствуют условности, просто моё буржуазное воспитание давало повод представить сложившуюся ситуацию в таком негативном для себя виде.