Неизв. - Дочери Лалады. Книга 2. В ожидании зимы

Ночь была глуха к мольбам, она жила своей жизнью, привычная к сотням и тысячам бед, случавшимся под её покровом век от века. Кто-то умирал, кого-то предавали, кто-то терял любовь, а кого-то накрывала загребущая длинная лапа Маруши. Ни одна звезда не падала с тёмного небосклона, ночь хранила отстранённое бесстрастие и безмолвие, всеобъемлющее и незыблемое. «Смирись, смирись, такова твоя участь», – вздыхали деревья. Взглянув на свою руку сквозь плывущее перед глазами горячее марево, Цветанка увидела на пальцах длинные загнутые когти. Она мучительно пыталась сморгнуть наваждение, трясла головой, тёрла глаза, но оно не проходило. Когти скрежетнули по каменному полу пещеры, а костёр скорбно растрещался, вздыхая: «Ох, ох…»

Спасительная мысль озарила душу леденящей вспышкой: а может, она на самом деле лежит сейчас там, на мосту через Грязицу, и всё это – бред её гаснущего сознания? Может, чудовище по имени Смерть не выплюнуло её, а успешно переваривает? Цветанка озиралась, всматриваясь в пространство и ища подтверждения. Она ждала, что пещера поплывёт и пропадёт, как наваждение, костёр тоже исчезнет, а останется только холодная и неумолимая правда коченеющего тела, теряющего остатки жизни… Нет, можно было щипать себя сколько угодно – пещера не рассеивалась, огонь тоже оставался живым и настоящим, а на пальцах кроме когтей ещё и выросла серая шерсть. Далёкий грустный призрак бабули не мог ничем помочь, Дарёну поглотило дождливое пространство осени, каменные «сосульки» держали грудь воровки на прицеле, а немой всезнающий собеседник, одиночество, поджаривал на костре Цветанкино сердце, чтобы съесть его на ужин.

Осень звала, шептала, лила слёзы по ушедшему в туман прошлому, и Цветанка брела сквозь мглу по лесной чащобе, ища и окликая Дарёну. Нужно ей было совсем немного: выпросить самое последнее прощение – последнее-препоследнее, и всё. Дальше Дарёна могла делать что угодно – остаться с Цветанкой или покинуть её. С любым исходом воровка заранее смирилась. Всё, чего она хотела – это ещё хотя бы раз заглянуть подруге в глаза и подержать её руки в своих.

И вдруг:

«Да чтоб я ещё хоть раз стала помогать тебе… Проклятая кошка, чтоб ей сдохнуть!»

…Цветанка обнаружила себя уютненько свернувшейся на лежанке из листьев и хвороста, а у почти погасшего костра сидела нагая Серебрица и зализывала себе кровоточащие царапины на руке. Обернув к Цветанке злое лицо, изуродованное багровыми полосами, похожими на следы от когтей огромного зверя, она рыкнула:

«Что смотришь? Подбрось хвороста да вскипяти отвар, надо проварить нитки и иглу. Вишь, как меня разукрасили!»

Значит, всё – сон? Цветанка села, хлопая ресницами и протирая глаза… Увидев когти на своих пальцах, она окаменела. Нет, не сон. Затылку и вискам было непривычно прохладно; воровка пощупала – выбриты, а за ухом – шершавый шов.

«Ну, пошевеливайся, – ворчала Серебрица, сама подбрасывая в костёр топливо. – Я тебя зашивала, теперь ты меня штопать будешь… Глубоко меня эта блохастая дрянь распорола, шрамы останутся… Лицо мне обезобразила, кошатина проклятая! Ненавижу…»

Чувствовала себя Цветанка уже вполне сносно, дурнота и слабость прошли, но в животе горел пожар. Это был не просто голод, а ГОЛОД! Хотелось мяса, но не жареного и не варёного, а сырого, с кровью.

«Потерпи, отведу тебя на охоту чуть попозже, – проскрежетала зубами Серебрица. – Оправлюсь вот только маленько…»

«Кто тебя так?» – пробормотала Цветанка, беря котелок и подвешивая его над разгоревшимся огнём. Слова Серебрицы об охоте пробудили в ней какие-то новые струнки, от которых становилось страшно и в то же время радостно. Голод жёг внутренности Цветанки калёным железом.

«Дарёнку твою белогорская кошка утащила, – сказала девушка-оборотень, морщась от боли в глубоких кровавых бороздах, оставленных огромными когтями на её лице, руке и левом боку. – Дочерями Лалады их называют ещё. Чёрная, как ночь, а глаза – как синие яхонты. Что она в этих землях делала – не знаю… Они к нам обычно не суются, сидят в своих Белых горах и к себе никого с запада не пускают. Я попробовала у неё твою девчонку отбить, да не вышло. Видишь, какие “подарочки” на память мне оставила? У нас, оборотней, раны быстро заживают, заживёт и всё это, но шрамы останутся здоровенные. Тьфу, шкура блохастая, мурло кошачье! Будь она проклята!»

Серебрице было что терять: красотой её природа одарила щедро, а звериные когти располосовали её лицо наискосок, оставив уродливые, сочащиеся кровью раны. Она сама кипятила в отваре нитки для швов и иглу, шипя и сплёвывая сквозь зубы ругательства, а Цветанка, оглушённая новостью о похищении Дарёны кошкой, не могла пошевелиться.

«И что теперь с Дарёнкой?.. Она её… сожрёт?» – пролепетала она.

«Нет, дочери Лалады миловидных девиц не едят, – ухмыльнулась Серебрица. – Она ей раны вылизывала и мурлыкала этак нежно, ласково…»

«Дарёнка ранена?» – встрепенулась Цветанка.

«Досталось ей крепко, – сказала Серебрица. – Но ничего, кошки лечить умеют. Не пропадёт твоя Дарёнка. Так что лучше забудь о ней… Давай-ка, поработай иголкой… Да на лице постарайся потоньше шить. Иглу не пальцами грязными хватай, а держи вон теми щипчиками».

О дочерях Лалады Цветанка слышала мало. Она знала лишь то, что в Белых горах жили огромные кошки-оборотни, поклонявшиеся светлой сестре Маруши – Лаладе. Когти на пальцах мешали удобно держать снасть, и Серебрица взвыла от боли.

«Эй, поосторожнее! – рявкнула она. – Чай, не чучело соломенное шьёшь, а плоть живую…»

«А эти… это можно как-то убрать?» – пробормотала Цветанка, с внутренним отторжением глядя на свои звероподобные руки.

«Ночью – никак, – ответила девушка-оборотень. – Ночью наша суть проступает сама собою. Днём – другое дело, при свете солнца нас не отличишь от людей. Ты шей, шей, не болтай!»

Легко сказать – «шей»! Нет, крови Цветанка не боялась, но вонзать иглу в живое, чувствующее боль тело и стягивать нитками мягкие, податливые края раны – от этого у неё кружилась голова и слабели колени. Мысли о Дарёне вились вокруг тревожной стайкой, клевали сердце острыми клювиками, а голод некстати жалил кишки и выкручивал их, как выстиранное бельё – эта сводящая с ума смесь заставляла Цветанку дрожать на грани обморока.

«Обожди… я больше не могу… – выдохнула она, оседая на пол, когда с зашиванием разодранного бока Серебрицы было покончено. – Меня мутит…»

«Какие мы нежные, – буркнула Серебрица. – Ладно, давай сюда иглу – руку я сама себе заштопаю, а ты покуда переведи дух. Но над лицом придётся потрудиться тебе… И горе тебе, если зашьёшь грубо! Я тебя саму на лоскуты распущу!»

Цветанка забилась в угол на лежанке из листьев. Ко всему прочему её язвила ещё и совесть: ведь это отчасти из-за неё Серебрица пострадала. Она могла бы не отправляться на поиски Дарёны, могла бы махнуть рукой и оставить Цветанку лежать там, на мосту…