Александр Янов - Россия и Европа-т.3

Сейчас заметим лишь, что перед нами парадокс - для этой книги центральный. Подумайте, как в самом деле могло случиться, что оппозиционная идеология, национал-либерализм, словно пламень ото льда отличавшаяся от официальной, двинулась вдруг после Крымской войны ей навстречу - да так безоглядно, что в конечном счете с нею слилась? И в момент, когда славянофильство обрело, наконец, свою внешнюю политику, оказалась она именно политикой государственного патриотизма?

Современные историки, изучающие националистические идео­логии, обычно обращают внимание на разницу между ними - мягкие отличают от жестких, либеральные от «бешеных», безобидные, гра­ничащие с нормальным патриотическим чувством, от человеконена­вистнических. Все эти идеологии, полагают историки, как бы сосуще­ствуют параллельно друг другу, образуя некий националистический диапазон (или на ученом языке «дискурс»). И каждая требует инди­видуального, так сказать, подхода. Славянофильство, допустим, сле­дует изучать само по себе, государственный патриотизм сам по себе, а черносотенство и расизм сами по себе. И ни в коем случае не доз­волено подверстывать одну идеологию к другой. В просторечии - мазать их одной краской.

Этот преобладающий сегодня «дискурсный» подход имеет свои достоинства. Вот и я ведь очень старательно подчеркнул, как глубоко

отличалось первоначальное, классическое славянофильство от николаевского государственного патриотизма. Достаточно сказать, что оно, подобно декабризму, считало крепостное право позором русской жизни, тогда как Официальная Народность его оправдывала и даже пыталась увековечить. Проблема, следовательно, лишь в том, что «дискурсный» подход никак не объясняет наш центральный парадокс, т.е. эволюцию славянофильства,его постепенную транс­формацию из национал-либеральной идеологии в государственный патриотизм, а затем и в черносотенство.

Короче говоря, «дискурсный» подход хорош, когда его предмет, националистическая идеология, изучается в состоянии статичном,динамику её - и тем более деградацию - он не объясняет. Необъ­ясняет и узурпацию ею самого представления о патриотизме, той подмены его национализмом, в которой, собственно, и состоит драма патриотизма в России. Между тем именно над этим парадок­сом как раз и ломали себе голову такие серьезные и современные ему наблюдатели, как Герцен или Соловьев.

Шава вторая У истоков «государственного патриотизма»

Герцена

Впервые Александр Иванович попытался объ­яснить его еще в 1851 году в статье «Московский панславизм и рус­ский европеизм» 17. Вот как он это делал: «Славянофилы с ожесточени­ем напали на весь петербургский период [русской истории], на всё, что сделал Петр Великий и, наконец, на всё, что было европеизирова­но, цивилизовано. Можно понять и оправдать это увлечение как про­явление оппозиции, но, к несчастью, эта оппозиция зашла слишком далеко и увидела себя тогда странным образом рядом с правитель­ством против собственных стремлений к свободе». 18

Но как же все-таки не увидели этого парадокса сами славянофи­лы? Ответ Герцена, увы, скорее, тривиален: «решив a priori, что всё...

Объяснение

17 Герцен А.И. Избр. философские произведения. Т. 1, М., 1948.

введенное Петром, скверно, славянофилы дошли до восхищения узкими формами московского государства и, отрекаясь от собствен­ного разума и познания, с рвением устремились к кресту греческой церкви... Исполненные негодования против деспотизма, они прихо­дили к политическому и моральному рабству» 19.

Но тут ведь никакого парадокса нет, напротив, это вполне логич­но. Не могли же славянофилы ограничиться одним отрицанием. Как для всякой осмысленной оппозиции, требовался им, так сказать, вто­рой шаг, позитивный, требовался идеал (или, как сказали бы сего­дня, проект будущего), который могли бы они противопоставить дес­потизму существующей власти. Но поскольку чаадаевский или, если хотите, екатерининский проект («Россия есть держава европей­ская») был для них лишь инобытием ненавистной им «петровской системы», а торжествующую Официальную Народность презирали они тоже, пришлось искать свой проект будущего в прошлом -в «истинно русской», как им казалось, допетровской Московии. Не заметив при этом, что как раз в ней и берут начало крестьянское раб­ство и деспотизм.

В принципе объяснение Герцена более или менее верно. Бросаются в глаза, однако, три его серьезных недостатка. Во-пер­вых, основная мысль не выходит за рамки враждебного отношения славянофилов к реформам Петра, приведшего их к восхищению фундаменталистской Московией. Возникает, однако, элементарный вопрос: а если бы тогдашние славянофилы менее враждебно отно­сились к Петру и не подняли на щит «узкие формы» Московии, если бы, другими словами, отвергли они европейское будущее России по какой-нибудь иной причине, изменило бы это обстоятельство общую траекторию их политической эволюции? Вопрос остался без ответа.

Во-вторых, не принимая всерьёз феномен николаевской Официальной Народности и откровенно его высмеивая, Герцен, к сожалению, не заметил, что антипетровский курс на «ретроспектив­ную утопию», как назвал славянофильское восхищение Московией Чаадаев, взяло не только национал-либеральное крыло тогдашней русской молодежи, но и само правительство. Иначе говоря, движе-

ние назад, к Московии происходило в николаевской России не толь­ко снизу, но и сверху.

В-третьих, наконец, писал все это Герцен задолго до Крымской войны, т.е. до катастрофического падения России со сверхдержавно­го Олимпа и, стало быть, до того, как поняли национал-либералы несущественность ихтеоретических расхождений с правительством по поводу Московии по сравнению с тем, что их с ним объединяло, т.е. с недоверием и неприязнью к Европе. Не говоря уже об их тоске по реваншу. (С этой стороной дела Герцену предстояло еще познако­миться 12 лет спустя, в 1863-м, во время очередного польского вос­стания. Подробному описанию этой роковой для обеих сторон встре­чи посвящена четвертая глава этой книги.)

Объяснение

В общем объяснение Герцена, хотя и дает читателю некоторое представление о начавшейся уже в 1840-е политической эволюции славянофильства, оставляет все-таки чувство неудовлетворенности. По-видимому, страстные идейные битвы времен его молодости заслонили для него действительный смысл политической эволюции славянофильства.

Глава вторая У истоков «государственного патриотизма»

Соловьева

Предложенное три десятилетия спустя, оно несопоставимо более серьезно. Сама уже его «лестница» ориентиру­ет читателя именно на общий смысл драмы патриотизма в России - вполне независимо от увлечения славянофилов Московией. Введенные им принципиальные различия между патриотизмом и национализмом (он же «псевдопатриотизм», он же «государствен­ный патриотизм»), а также дефиниции «особнячества» и особенно «национального эгоизма» оказываются незаменимыми инструмента­ми анализа этой драмы.