Александр Янов - Россия и Европа- т.2

Прошло столетие, все, казалось бы, изменилось, над Кремлем развевалось красное, вместо трехцветного, знамя — и все-таки не мог Кеннан отделаться от ощущения, что не изменилось по сути ничего. Та же скрытность и подозрительность к остальному миру, та же всесиль­ная бюрократия и та же всепроникающая идеология официальной на­родности, наглухо отрезавшая Россию от современного мира. 1

Мне кажется, что, доведись американскому историку прочитать еще и записки Михаила Петровича Погодина, одного из главных вдохновителей этой самой официальной народности, сходство, о котором говорил Кеннан, поразило бы его еще острее. Хотя бы по тому, что куртуазный французский аристократ, как говорится, в подметки не годился в качестве наблюдателя русской жизни мос­ковскому профессору из крепостных, который был человеком от­кровенности замечательной.

Конечно, суждение Погодина, которое я сейчас процитирую, от­носится ко времени Крымской войны, когда впервые после ливон-

43

G.F. Кеппап . The Marquis the Custine and His Russia in 1839. Princeton Univ. Press, 1971.

ской эпопеи Ивана Грозного Россия была поставлена на колени ев­ропейской коалицией. Погодин, по сути, каялся (не признаваясь, кажется, в этом даже самому себе) в горчайшей ошибке своей жиз­ни. В том, что помог родиться монстру, И потому был он беспоща­ден: суждение его о николаевской России звучит для современного уха скорее как приговор. «Невежды славят ее тишину, но это тиши­на кладбища, гниющего и смердящего физически и нравственно... Рабы славят ее порядок, но такой порядок поведет ее не к счастью, не к славе, а в пропасть». 2

Глава первая Вводная дд Q^J

аналогия Рассказываю я об этом вот

почему: со мной произошло почти то же самое, что с Кеннаном. Я тоже смотрел на одну страну, а видел другую. Только аналогия, преследовавшая меня, была иной. У Кеннана все, что он видел собственными глазами, наслаивалось на наблюдения столетней давности, а у меня на что-то куда более древнее, напоми­навшее мне, однако, сталинскую Москву, пожалуй, больше, чем ни­колаевский Санкт-Петербург.

Я говорю о Московии, о том политическом порядке, который воца­рился в стране после самодержавной революции Ивана Грозного — за три столетия до Николая (и за четыре до Сталина). Попробую объ­яснить, откуда эта странная навязчивая аналогия. Так случилось, что прочитал я введение Кеннана тотчас после выхода в свет своей книги о временах Грозного царя, 3книги, над которой работал прак­тически всю сознательную жизнь (первое, американское ее изда­ние вышло в свет на двадцать лет раньше.) 4И так уже врос я в ту да­лекую эпоху, что она стояла у меня перед глазами, как живая. Дело доходило до того, что сталинские вожди в своих длиннополых чер­ных пальто сливались в моем сознании с дьяками Ивана IV в таких же длинных и нелепых кафтанах, а их невнятная канцелярская про-

М.П. Погодин. Историко-политические письма и записки, М., 1874, с. 259. А.Л. Янов. Россия: У истоков трагедии 1462-1584, М., Прогресс-Традиция, 2001. Alexander Yanov. The Origins of Autocracy, Berkeley, Univ. of California Press, 1981.

Глава первая ВводнаяОткуда

повторяемость?

за с церковно-славянской невнятицей речей московитской иерар­хии XVII века. Точно та же царила в ней скрытность и подозритель­ность к остальному, еретическому миру. И та же патологическая не­терпимость. Вот почему, хоть и жил я в сталинской Москве в одно время с Кеннаном, поставила моя аналогия передо мной совсем другие вопросы. Например, такой.

Глава первая В водная

повторяемость? Если трижды на

протяжении четырех столетий возникали в исто­рии моего отечества «черные дыры» (так, кажется, называют аст­рономы космические объекты, в которых исчезает свет), возника­ли, причем, в самые разные, ровно ничего, казалось бы, общего друг с другом не имевшие исторические эпохи, то как объяснить эту странную повторяемость? Нет слов, тираны нередко являлись в позднее Средневековье в истории любой европейской страны. Вспомните хоть Людовика XI во Франции (которого Монтескье считал родоначальником французского деспотизма) или Генриха VIII в Англии и Филиппа II в Испании. Однако в новое время, в XIX веке, ничего подобного в этих странах не повторилось. Не воз­никла в них своя «политическая религия», как называл офици­альную народность ее автор граф Сергей Уваров, не объявила она себя последней истиной, не явился свой прапорщик на троне, как отозвался однажды о Николае Пушкин, — ни в Англии, ни во Франции, ни даже в Пруссии или в Австрии. Словом, нигде, кроме России. Почему?

Это очень важный, согласитесь, вопрос, который не мог прийти в голову Кеннану. В конце концов, Сталин стоял для него в ряду дру­гих знаменитых тиранов новейшей истории. Рядом с Гитлером, ска­жем, или с Муссолини. Поэтому ничего особенно удивительного не увидел он втом, что николаевская тирания повторилась в середине XX века: развелось их тогда не меньше, чем в XV или в XVI столетии. А вот каким образом повторилась она в XIX веке, когда Россия ока­залась вдруг исключением из правила, и притом единственным , тут загадка. Для того, можно сказать, и пишу я эту книгу, чтобы попро­бовать в ней разобраться.

Тем более, думаю, это важно, что никто еще — ни в российской, ни в западной историографии — такого решения, сколько я знаю, не предлагал. Да что там не предлагал, никто никогда и не рассматри­вал николаевскую попытку вернуть страну в допетровскую Моско­вию как историческую загадку. Это правда, что один из крупнейших американских историков Н.В. Рязановский нечаянно подтвердил употребленный здесь термин «черная дыра», заметив в заключение своей книги об официальной народности, что «Россия так и не наверстала тридцать лет, потерянных при Николае».[7] Тридцать укра­денных из жизни страны лет, украденное поколение, можно сказать. Но ведь и это, согласитесь, еще не ответ на вопрос, почему средневе­ковая «дыра» воспроизвела себя в России нового времени.

Глава первая Вводная ОТЛуЧбНИб

от Европы Можно, конечно, отнести это

на счет живучести российского самодержавия, агония которого действительно затянулась в стране надолго, до са­мого конца XX века. Такое соображение, однако, было бы лишь от­говоркой, поскольку игнорирует главный вопрос: а почему, соб­ственно, так надолго затянулся здесь режим неограниченной влас­ти? И потом, самодержавие все-таки существовало в России с 1560 года (как я, во всяком случае, думаю) и по меньшей мере двадцать самодержавных государей сменились на ее престоле за эти столе­тия. Странным образом, однако, лишь эти трое — Иван IV, Николай I и Сталин — умудрились спровоцировать против России европей­ские коалиции. Причем коалиции такой мощи, что неизбежно долж­ны были — одни тотчас, другие, в конечном счете — поставить стра­ну на колени, обрекая ее на жесточайшее национальное унижение.