Александр Янов - Россия и Европа- т.2

Но ведь восстание 1825 года зате­яно было именно либеральным мень­шинством, опиравшимся на мощную петровскую традицию, которая не уш­ла в Сибирь вместе с осужденными, а по-прежнему жила в либеральной молодежи, среди «декабристов без декабря», как Пушкин, Лермонтов, Грибоедов или Вяземский. Прежде всего поэтому требовалось нейтра­лизовать, разоружить, если хотите — как политически, так и идейно, — это либеральное меньшинство. А еще лучше приручить его, поставить на службу самодержавию. Технику политического разоружения «без­умных либералов» Николай отработал еще на допросах декабристов.

Александр Сергеевич Грибоедов

Мы знаем, что некоторые из этих допросов разыграл он как на­стоящие спектакли. Не зря же в конце концов назвал его Тютчев «лице­деем», а Лотман, как мы скоро увидим, «комедиантом». То был своего рода театр одного актера, где император выступил в неожиданной для него — и тем более для подследственных — роли подлинного реформа­тора, нового Петра, готового к преобразованию России. Ровно ника­кой нужды, уверял он их, в мятеже не было. Он сам отлично видел все язвы российской жизни и готов был приступить к их лечению. Именно ошеломляющий успех этого следственного, так сказать, эксперимента и подсказал, по-видимому, Николаю тактику начала его царствования.

«Декабристов без декабря» следовало покорить так же, как поко­рил он своими реформаторскими посулами подследственных. Для того, надо полагать, и устроил царь своего рода всероссийский политический спектакль. На протяжении, по крайней мере, пяти лет — между 1825-м и 1830 годами — Николай пытался создать в обществе имидж, как гово­рят сейчас, деятельного царя-реформатора. С одной стороны, второго Петра, а с другой, Петра либерального, которому кнут, в отличие от его великого пращура, для преобразования России не понадобится — од­но лишь просвещение. И только в этом, либеральном, смысле будет его царствование противоположностью петровскому, своего рода мирной контрреволюцией против насильственной революции Петра.

Ненавистный всем Аракчеев был отправлен в отставку, а опаль­ный еще недавно Сперанский опять приближен к престолу. Пушки­ну было разрешено вернуться в Петербург, а Грибоедов назначен послом в Персию, что тотчас принесло царю неслыханные дивиден­ды. «Грибоедовым куплено тысячи голосов в пользу правительства. Литераторы, молодые, способные чиновники и все умные люди тор­жествуют». 129Еще не взошли на эшафот декабристы, а уже издан был высочайший рескрипт на имя министра внутренних дел, пред­писывающий рассматривать ограждение крестьян от насилия поме­щиков как важнейшую задачу правительства. Его Величество, гово­рилось в рескрипте, будет лично наблюдать за тем, чтоб помещики исполняли свой долг «христиан и верноподданных». Впервые пра­вительство реагировало не на отдельные случаи помещичьего про­извола, а на злоупотребление крепостным правом в принципе.

Нейтрализуя «декабристов

бездекабря» И знаете, подейство­вало. Поверило в нового Петра либеральное меньшинство. По крайней мере, на время. Даже такие проницательные люди, как Пушкин или Вяземский, поверили. Разоружились. До такой ^ степени, что помилования декабристов ожидали со дня на день. 30 мар-

Глава третья Метаморфоза Карамзина

129Литературное наследство, М., 1956, т. 6о, кн.1, с. 486.

та 1830 года Пушкин писал Вяземскому: «Государь, уезжая, оставил в Москве проект новой организации, контрреволюции революции Пет­ра... Правительство действует или намерено действовать в смысле ев­ропейского просвещения». 130И потом в ноябре: «Каков государь? Мо­лодец! Того гляди, что наших каторжников простят—дай Бог ему здоро­вья». 131«Его я просто полюбил», — признавался Пушкин в «Стансах».

Николай, однако, был достаточно умен, чтобы не понять, что по­литическое разоружение «декабристов без декабря» — дело вре­менное и ненадежное. Достаточно прочитать в дневнике А.В. Ники- тенко запись от 2 декабря 1830 года или реакцию П.А. Вяземского на пушкинское «Клеветникам России >\ чтобы убедиться, как быстро рассеивались чары либерального начала николаевского правления.

Вот что записывал Никитенко:

«Истекший год принес мало утешительного для просвещения в России. Над ним тяготел тяжелый дух притеснения. Многие сочинения в про- зе и стихахзапрещались по самым ничтожным причинам, можно ска­зать, даже без всяких причин, под влиянием овладевшей цензорами па­ники... Нам пришлось удостовериться в горькой истине, что на земле русской нет и тени законности... Да сохранит Господь Россию!» 132А вот ответ Вяземского Пушкину:

«За что возрождающейся Европе любить нас? Вносим ли мы хоть грош в казну общего просвещения? Мы тормоз в движении народов к по­степенному усовершенствованию нравственному и политическому. Мы вне возрождающейся Европы, а между тем тяготеем на ней». 133Как видим, Николай был прав, не доверяя либеральному меньшин­ству, даже когда оно на глазах разоружалось.

Но лучше всего, пожалуй, объясняет нам эту неудачу императо­ра история его взаимоотношений с Пушкиным. Нет сомнения, Нико­лай очень старался приручить поэта, побудить его стать «украшени­ем двора и воспеть самодержца», как выразился впоследствии Александр II. 134Царь осыпал Пушкина милостями. Он оградил поэта

АС. Пушкин. Цит. соч., т. XIV, с. 69. Там же, с. 122.

А в. Никитенко . Дневник в трех томах, М., 1955, т. 1, с. 95. П.А. Вяземский. Записные книжки, М., 1963, с. 214. Временник Пушкинской комиссии, Л., 1977, с. 32.

от уголовного преследования в связи с ранними крамольными сти­хами, дал ему высочайшее разрешение на доступ к историческим архивам (привилегия по тем временам неоценимая), поручил напи­сать записку «О народном воспитании», даже карточные долги его платил. И всё равно говорили они словно бы на разных языках.

Когда Пушкин писал, например, что «одно просвещение в состоя­нии удержать новые безумства», 135имел он в виду, понятно, то же самое общеевропейское просвещение, что его друзья декабристы, но Нико­лай-то имел в виду просвещение московитское. Достаточно взглянуть на его комментарий к пушкинской Записке , чтобы в этом убедиться. Вот как «воспитывал» поэта Николай (в изложении Бенкендорфа).

«Принятое Вами правило, будто бы просвещение... служит исключи- ]тельным основанием совершенству, есть правило опасное, завлекшее

Вас самих на край пропасти и повергшее в оную тол и кое число молодых людей». Но если не просвещение, то что же? «Нравственность, при­лежное служение, усердие, — объясняет царь, — предпочесть должно просвещению неопытному, безнравственному и бесполезному»} 36 Ясно, что просвещению общеевропейскому, о котором говорил Пушкин, Николай откровенно противопоставил просвещение мос­ковитское, в котором «закон Божий есть единственное твёрдое ос­нование всякому полезному учению». 137Как видим, даже когда про­износили собеседники одни и те же слова, смысл их был противопо­ложным. Победивший Фамусов поучал поверженного Чацкого.