Александр Янов - Россия и Европа- т.2

Глава пятая

Восточный вопрос Д ил ПЛГМП

МНаЛОГИл Может быть, нам легче будет по­нять мироощущение Николая с помощью парадок­сальной, на первый взгляд, аналогии. Достаточно ведь спросить, по­чему и в наши дни почувствовала себя вдруг уязвимой Америка, мо­гущественная и единственная в мире сверхдержава? Ей ведь тоже, как и николаевской России, никакая другая страна не угрожает. И тем не менее испытывает она необходимость наращивать воору­жения и, подобно России при Николае, держит под ружьем милли­онную армию. И по той же, заметьте, причине. Потому что оказалась под ударом безликой и анонимной, не имеющей, так сказать, обрат­ного адреса, но грозной силы. В наши дни именуется эта сила меж­дународным терроризмом, в николаевские времена называлась она международной революцией.

Конечно, любая аналогия хромает, как учил товарищ Сталин, а эта в особенности. Различия между тогдашней и нынешней ситуа­цией бьют в глаза. История показала, что потрясавшие тогда мир революции были на самом деле родовыми схватками европейской свободы. А полтора столетия спустя цивилизации приходится отра­жать натиск нового варварства, ополчившегося на эту самую свобо­ду под знаменем исламского фундаментализма.

Но все это понимаем мы сейчас, шесть поколений спустя. А во времена Николая защитники абсолютной монархии были совер­шенно так же, как мы сегодня, уверены, что отстаивают единствен­но возможную христианскую цивилизацию. Отстаивают от безбож­ных варваров, намеренных её разрушить, как разрушили они ког- да-то Римскую империю. А уж в сознании идеологов тогдашней сверхдержавы ситуация борьбы цивилизованной Империи против всемирного варварства, естественно, претворялась в образы, по­добные тем, что клубятся сегодня в головах американских неокон­серваторов. Они тоже видели свою страну в роли великой империи, единственно способной спасти цивилизацию. Особенно в момент, когда, говоря словами того же Тютчева, «Запад исчезает, всё рушит­ся, всё гибнет в этом общем воспламенении», 5и одна Россия неко­лебимо высится над этим всемирным пожарищем.

Что дало ей эту несокрушимую силу? Для тогдашнего русского консерватора ответ был очевиден: «Россия прежде всего христиан­ская страна... Революция прежде всего враг христианства... Именно антихристианское настроение доставило ей это грозное господство над вселенной». 6И точно так же, как его сегодняшние американ­ские единомышленники, был он совершенно уверен, что только слепые могут не замечать этого очевидного для него факта: «Тот, кто этого не понимает, не более как слепец, присутствующий при зрелище, которое мир ему представляет». 7

У нас, Лак мы уже говорили, есть документальные свидетельства того, что в 1840-е Николай разделял идеи Тютчева так же, как в на­чале 1850-х он внимательно прислушивался к идеям Погодина. На случай, если читатель не обратил на эти свидетельства внима­ния, напомню. В 1844 году статья Тютчева «была, — сообщает И.С. Аксаков, — читана государем, который по прочтении ея сказал, что „тут выражены все мои мысли"». 8А Погодин десятилетие спустя рассказывал читателям: «Часто выражал я открыто свои мысли о внешней политике. Государю императору угодно было выслуши-

Ф.И. Тютчев . Цит. соч., с. 50.

Там же, с. 33.

Там же.

Там же, с. 171.

вать их не только с благоволением, но и с благодарностью». 9Прав­да, Погодин с Тютчевым друг другу противоречили. Но ведь и импе­ратору, если помнит читатель, не привыкать было к противоречиям.

Как бы то ни было, в 1840-е Тютчев и представить себе не мог, что произошло бы с цивилизацией, с христианством, с миром в минуту всеобщего «воспламенения», если бы президент, вино­ват, «законный монарх, православный император Востока, еще замедлил своим появлением». Он был уверен, однако, что «Рос­сия не устрашится своего призвания и не отступит перед своим на­значением». И что мы непременно увидим «над этим громадным крушением... всплывающей святым ковчегом эту империю». 10По­пробуйте теперь заменить в его пылких тирадах христианство на демократию, революцию на терроризм и «православную импе­рию Востока» на Соединенные Штаты Америки — и посмотрите, что у вас получится.

Глава пятая

Воаочиыйвопрос (^ТеГИИ

Николая? Историки, как мы еще увидим,

горячо спорили — и спорят — о внешнеполитичес­кой стратегии Николая. Причем, поскольку кончилось его правле­ние общеевропейской войной, в которой, кроме России и Турции, приняли участие Англия, Франция и королевство Пьемонт, спор этот оказался без преувеличения международным. На тему происхожде­ния Крымской войны написаны сотни томов на многих языках. И мнения спорящих непримиримы. Одни, например, уверены, что смысл стратегии Николая сводился с самого начала к захвату Кон­стантинополя и расчленению Турецкой империи. Другие, напротив, считают, что направлена была его стратегия на сохранение целост­ности этой самой Турции. Одни говорят, что стремилась Россия при Николае к господству над Европой, другие, наоборот, что един­ственным её стремлением было обеспечить безопасность русского зернового экспорта через проливы. Одни убеждены, что стратегия

9 М.П. Погодин. Цит. соч., с. 271. 10 Ф.И. Тютчев. Цит. соч., с. 54.

эта была наступательной, агрессивной, другие, в первую очередь, конечно, «восстановители баланса», описывают её как сугубо обо­ронительную.

Объединяет эти непримиримые мнения лишь одно: все они ис­ходят из того, что у Николая с самого начала был некий стратегичес­кий сценарий, которому он всю жизнь следовал. И не допускают мысли, что сценариев таких могло быть много, что они могли сме­нять друг друга, сосуществовать друг с другом и даже друг другу противоречить. Между тем в действительности, как мы еще увидим, даже сама генеральная цель внешней политики Николая, цель, ко­торой он, можно сказать, жил на протяжении первой четверти века своего правления, разгром международной революции, замени­лась в начале 1850-х другой, откровенно ей противоречившей. Так что уж говорить тогда о стратегиях достижения этих целей?Если верить нашему анализу его внутренней политики, в созна­нии императора уживались самые разные, порою взаимоисключа­ющие убеждения. Он мог, например, вполне искренне «вести про­цесс против рабства» и столь же искренне противиться освобожде­нию рабов. Мог безусловно верить главному догмату Официальной Народности, что Россия не Европа (и европейская революция ей, стало быть, не грозит), и тем не менее всю жизнь бороться против этой невозможной революции — с помощью III отделения и 12 цен­зур. Он ни минуты не сомневался, что приручил Пушкина, но не со­мневался и в том, что Пушкин не перестал быть «ненавистником *