Александр Янов - Россия и Европа- т.2

Там же.

Там же, с. 9.

«Не одна сила идет против нас, а дух, ум, воля, и какой дух, какой ум, какая воля!» 37И полностью согласится с ним А.С. Хомяков: «Нас бьет не сила, она у нас есть, и не храбрость, нам её не искать, нас бьет и решительно бьет мысль и ум». 38Только, к сожалению, поймут они эту простую истину слишком поздно, когда николаевская Рос­сия уже будет поставлена на колени.

Но в 1838-м упивались они как раз тем, что и дух, и ум, и воля по­кинули, по их мнению, европейских соперников России. И покинули, как были они уверены, навсегда: «Одним словом, я не знаю, какие великие предприятия могут возникнуть даже в этих двух первых госу­дарствах Европы, и не должны ли они признаться, что Наполеон и Ватерлоо были высшими точками их могущества, пес plus ultra!» 39Воттеперь и настало, сточки зрения Погодина, время для «гого­левских» обобщений, для приговора европейской цивилизации:

*

Глава шестая Рождение наполеоновского комплекса

«Кто взглянет беспристрастно на европейские государства, тот со­гласится, что они отжили свой век или, по крайней мере, истратили свои лучшие силы, т.е. что они не произведут уже ничего выше пред­ставленного ими в чем бы то ни было... Разврат во Франции, леность в Италии, жестокость в Испании, эгоизм в Англии — неужели совме­стны с понятием о счастье гражданском, об идеале общества, о гра­де Божием?Златой телец — деньги, которому поклоняется вся Евро­па без исключения, неужели есть высший градус нового христианско­го просвещения?.. Где же добро святое?»™

Гимн самодержавию.

Сейчас мы увидим, где оно, это добро. А заодно и счастье гражданское.

«Совсем не то в России. Все её силы, физические и нравственные, со­ставляют одну громадную махину, управляемую рукой одного челове­ка, рукою русского царя, который во всякое мгновенье единым движе-

Там же, с. 108.

Н.П. Барсуков. Жизнь и труды М.П. Погодина, Спб., 1899, кн. 13.С. 138. М.П. Погодин. Цит. соч., с. 9. Там же, ее. и, 12.

нием может давать ей ход, сообщать какое угодно ему направление и производить какую угодно скорость... Заметим, наконец, что вся эта махина одушевлена единым чувством, это чувство есть покор­ность, беспредельная доверенность и преданность царю, который для неё есть земной бог Так вот, значит, как выглядит «высший градус христианского просве­щения». Подразумевается, что лучше, безопаснее для человека «бес­предельно» покоряться земному богу. Согласитесь, что погодинский гимн самодержавию звучит, пожалуй, красноречивее, чем у самого Карамзина. Да и то сказать, Николай Михайлович был все-таки еще человеком екатерининского времени, понимал, что в роли земного бога может порою оказаться и Павел, не говоря уже о Грозном. И «бес­предельная доверенность» такому земному богу чревата очень боль­шими неприятностями. А потом совершенно был чужд Карамзину на­полеоновский комплекс, пафос всемогущества и имперского нацио­нализма, буквально гремящий у Погодина. Ведь что вытекает из его сравнения бессилия Европы и могущества России? Вот смотрите.

«Спрашиваю, может ли кто состязаться с нами и кого не принудим мы к послушанию? Не в наших ли руках судьба мира, если только мы захо­тим решить её?.. Что есть невозможного для русского Госу даря? Од­но слово — целая империя не существует; одно слово — стерта с лица земли другая; слово — и вместо них возникает третья от Восточного океана до моря Адриатического. Даже прошедшее может он, кажет­ся, изворотить по своему произволу: мы не участвовали в крестовых походах, ноне можем ли освободить Иерусалим одной статьей в дого­воре? Пусть выдумают русскому Государю какую угодно задачу, хотя подобную тем, кои предлагаются в волшебных сказках. Мне кажется, нельзя изобрести никакой, которая была бы для него трудна... если бы только на решение её состоялась его высочайшая воля». 42 Согласитесь, что даже в сталинские времена советских пропаганди­стов, трудившихся не за страх, а за совесть над культом вождя, так не заносило.

С другой стороны, и вопроса не следует задавать, найдете ли вы что-нибудь подобное у людей александровской эпохи. У Никиты ли

Там же, с. 6-у.

Муравьева, озабоченного конституцией, у Александра ли Тургене­ва, озабоченного крестьянским рабством, даже у Карамзина, оза­боченного, между прочим, судьбою самодержавия. Я уже не гово­рю о Чаадаеве, его просто пугала эта «наполеоновская» спесь. Да и в наши дни читать страшновато. Вот послушайте:

«Русский Государь теперь ближе Карла Vи Наполеона кихмечте об универсальной империи. Да, будущая судьба мира зависит от России. Какая блистательная слава!.. Россия стоит безмолвная, спокойная, а её трепещут, строят ей ковы, суетятся около неё. Она может всё — чего же более?»* 3

Глава шестая Ромдоние

наполеоновского комплекса

ненавистей» несмотря, од

нако, на все его воинственные деклара-

ции, что «судьба мира в наших руках» и «нет ничего невозможного для русского Государя», включая «даже прошедшее изворотить по своему произволу», совершенно очевидно, что никакой определен­ный внешнеполитический сценарий в уме Погодина в конце 1830-х еще не сложился. И хотя будущие очертания «православно-славян- ского» проекта уже угадываются в замечаниях по поводу того, что «одно слово — целая империя не существует, одно слово — стерта с лица земли другая», и тогдашний читатель прекрасно понимал, ка­кие именно империи предназначены были на заклание, четкой стратегической программы во всем этом еще нет. Разве что ремар­ка насчет «освобождения Иерусалима» напоминает о грядущем по­вороте русской политики.

Но зато вполне определенный внешнеполитический сцена­рий сложился примерно в это же время — и совершенно незави­симо от Погодина — в уме другого идеолога имперской экспан- всии России. И одно уже то обстоятельство, что в умах двух совер­шенно непохожих и даже незнакомых между собою в ту пору людей одновременно начинает маячить мысль о неком принци­пиально новом направлении российской внешней политики, го­ворит нам о многом. Во всяком случае о нараставшем в обществе беспокойстве, что Россия не использует своё «наполеоновское» могущество для того, чтобы реально перекроить геополитичес­кую картину мира. Согласие Николая, в особенности после гам­бита начала 1840-х, маршировать в общем европейском строю тревожило многих. Тревожило, правда, по-разному. Если Пого­дин просто недоумевал, почему Россия всё медлит сказать свое магическое, стирающее с лица земли чужие империи «слово», то Тютчев, знавший ситуацию в Европе из первых рук, переживал ситуацию совсем иначе.