Евгений Войскунский - Кронштадский лёд

Всё было кончено.

Сразу началась расправа.

По особому приказу тех, кто был захвачен с оружием в руках, расстреливали на месте. Все остальные военнослужащие прошли через трибунал. Особисты, чекисты не утруждали себя долгим следствием. Требовали ответа на два вопроса: где был во время восстания и кто твои «сообщники». Голосовал 2-го марта за «линкоровскую» резолюцию? К стенке! Принес в свою часть листовку или «Известия ВРК»? К стенке! Само пребывание в крепости в дни мятежа выглядело преступлением.

Особенно жестокой была расправа с моряками линкоров. Накануне, вечером 17-го, лишь небольшая часть экипажа «Петропавловска» успела скрыться: командир линкора Христофоров, старпом, старший артиллерист и десятка два военморов (члены судового комитета, башенные комендоры) ушли по льду в Финляндию. С «Севастополя» ушло и того меньше – военморы-коммунисты воспользовались замешательством комсостава и задержали, арестовали врид командира линкора, старпома, артиллерийских начальников, штурмана, членов судового комитета. Все они по приговору реввоентрибунала 20 марта были расстреляны.

В тот же день, 20-го, заседала на «Петропавловске» чрезвычайная тройка – слушали «дело» по обвинению 167 военморов. Заседали недолго – всех приговорили к расстрелу, в том числе и артиллериста Зиновия Бруля. Расстрелы продолжались и в следующие дни. 1 – 2 апреля судили еще 64 военморов с восставших линкоров. 20 апреля на заседании президиума Петроградской губчека приговорено – главным образом к расстрелу – огромное количество кронштадтцев, не только с кораблей, но и из береговых частей. Приговоры все были окончательные и обжалованию не подлежали. Исполнялось в тот же день.

По всему Кронштадту неутомимо работали чекисты – шел поголовный обыск. По доносам осведомителей хватали и тех, кто не был причастен к мятежу, а просто родственников или знакомых «кронмятежников». Применялись, как докладывал один из следователей, «наказания в целях устрашения обывательской антисоветской массы».

– Ну, всё, – сказал Редкозубов, прийдя домой из артмастерской. – Был «Севастополь», а теперь нету.

– Как это? – удивилась Таисия Петровна, ставя на стол кастрюлю с дымящейся перловой кашей. – Куда ж он подевался?

– Да он-то как стоял, так и стоит. Ему имя дали другое – «Парижская коммуна».

– Зачем? Почему «Парижская»?

– Хватит накладывать. – Федор Матвеевич придвинул к себе тарелку с кашей, взял ложку. – Потому что восемнадцатое – день Парижской коммуны. Когда мятеж уби… ухлопали. Соль подай. – Он принялся за еду. – А «Петропавловск» мой – тоже, говорят, пере… ну, другое дали имя – «Марат».

– А что это такое?

– Может, какого большевика фамилия. – Редкозубов взглянул на дочь, сидевшую у окна. – Капа, кто это – Марат? Вам в школе говорили?

– Нет. Не знаю, папа.

– Никто не знает. – Федор Матвеевич покрутил черноволосой своей головой. – Ну, дела! А чего не садитесь за стол?

– Мы поужинали, Федя, – сказала жена, подперев ладонью щеку. (У нее щеки были раньше круглые, тугие, а теперь, за последние года два, похудели заметно.) Ты ешь, ешь. Как там в мастерской у вас? Пошла работа?

– Да какая работа, – неохотно ответил Редкозубов. – Ходят, проверяют… допросы… где был… за кого голосовал… А чего вы такие смурн ы е? – оглядел он жену и дочь. – Случилось что-нибудь?

– Ничего не случилось. Ешь, Федя. Чай подать?

Не сказала Таисия Петровна мужу, отчего она «смурная». Знала: скажи ему, чтó случилось , так он взорвётся… закричит страшным криком, а то и рукам даст волю…

А случилось вот что.

Как пошла стрельба на льду, да и в самом городе, так Капа дома сидела, в окно глядела, странно притихшая. А сегодня, когда Федор Матвеевич ушел на работу, она решилась наконец открыть матери, чтó ее уже полторы недели тревожит: месячных в марте не было.

– Ну, может, задержка, – сказала мама, подметавшая в углу, возле затопленной печки. – Это бывает.

Капа помолчала, глядя в окно. А потом досказала свое опасение до конца – о том, чтó у нее в феврале было с Терентием.

Таисия Петровна выпрямилась, отбросив веник. Уставилась на дочку. (У них глаза были очень похожие.)

– Ты что? Да как посмела? Грех какой…

Капа опустила голову. Грех… а почему?.. разве любить грешно?.. Мама же сама не раз говорила, что Господь про любовь проповедовал.

Молча выслушала упреки и причитания матери, и всё глядела в окно – в ту его половину, что уцелела при обстреле (разбитую раму отец заколотил фанерой). Словно ожидала, что там, вместо старой баржи, стоявшей в канале неизвестно с какого века, появится что-то другое – хорошее, золотое.

Вдруг вскинула голову, уперла в маму потемневший от грустных мыслей взгляд и сказала:

– А если это… ну, беременность… так можно выкинуть?

Таисия Петровна перекрестила Капу.

– Да уж придется… что ж поделаешь, коли ты… но рано еще… месяца через два только… – Вздохнула с долгим стоном и, подавшись к непутевой дочке, обняла ее: – Как же ты, а? Глупая, глупая девочка!

И тут они, обнявшись, поплакали.

Отцу решили пока не говорить.

Федор Матвеевич наелся каши, чаю попил с куском рафинада и, закурив махорочную самокрутку, пустился рассказывать про текущий момент.

– У Козловского в Питере жена осталась и десять детей, все в тюрьме, как заложники, а он убежал в Финляндию.

– Ну уж десять детей, – усомнилась Таисия Петровна.

– Так этот сказал, ну, который ходит проверяет у нас. Козловский, говорит, с Врангелем снюхался, царя опять хотели нам на шею. А Петриченко, говорит, был эсер. Он с Черновым снюхался, ну, с главным эсером, который ему помощь обещал… А Кронштадт он хотел спалить… нет, не спалить, а взорвать…

Так он, Федор Матвеевич, отдыхая после трудного дня, излагал текущий момент.

Тут раздались звонки. Электричество в тот вечер давали, и звонки были сильные, частые. Федор Матвеевич, запнувшись на полуслове, поднялся, побледневший, уязвленный мыслью, что вот, значит, за ним пришли. В коридоре затопали, распахнули дверь, в ее проеме мелькнуло испуганное лицо соседки, Игоревны.

В комнату вошли двое.

Один был невысок, но широк в плечах, в кожаной куртке, рыжеусый, со строго сдвинутыми бровями, тоже рыжими. Второй, голубоглазый, в армейской шинели, был ростом повыше, он часто шмыгал носом и морщился – может, от простуды. Оба, конечно, были при оружии, с револьверами в потертых кобурах.

Рыжеусый, оглядев комнату, вытянул из-за пазухи бумагу и, развернув ее, показал Федору Матвеевичу со словами:

– Второе особотделение.

Тот кивнул, предложил:

– Вы присядьте…

Рыжеусый, понятно, садиться не стал. Вычитал из бумаги, содержавшей целый список:

– Редкозубова Капитолина кто будет?