Жан Рэй - Ночь в Пентонвилле

— Ах, Кливенс, — простонал Смитерсон, — почему вы только и твер­дите это? Так нельзя, это нехорошо. Никто здесь не говорит об этом. Все предпочитают молчать, и те, кто знает, и те, кто думает, что знает.

Старик протянул тощий палец к смотровому окошечку и продолжал, словно не слышал слов Смитерсона:

— Я знаю этого типа, что заглянул ко мне вечером. Я когда-то дежурил в его камере. Да, да, именно в камере 8а, где вы будете сидеть этой ночью возле Хилари Чаннинга.

— Хватит! — воскликнул Смитерсон ломающимся голосом, который он хотел сделать твердым.

— Это было семь. Нет, пожалуй, восемь лет назад, — безжалостно продолжал Кливенс. — Но разве можно иметь представление о реальном времени в этом месте, где часы отбивают только время боли, время ужаса или время смерти? Да и какая разница, семь лет или восемь? Я не могу назвать его имя, думаю, что я тогда не знал его. Они так походят друг на друга, эти бедняги, что умирают ясным утром с черным капюшоном на голове! Впрочем, у этого лицо было не таким, как у всех остальных. У него все выглядело слишком большим — рот, все лицо, глаза. Да, в осо­бенности глаза.

Рок Смитерсон сдался. Ему трудно было говорить о вещах, о которых по молчаливому согласию никто старался даже не упоминать. Но сегодня, признав правоту старого привратника, он внезапно почувствовал, как с его плеч свалился слишком тяжелый для него груз.

— Это правда, — произнес он, — они все возвращаются, и я узнал того, что повстречался со мной сегодня.

— Это был образованный паренек, — сказал Кливенс. — Все поража­лись, как много он знает.

— Его имя было Браун, хотя это он сам так называл себя, — продолжал Смитерсон. — Скорее всего, это было не настоящее его имя. Судьи так и не узнали, кем он был на самом деле.

— Вы помните, что он сказал пастору Пармингтону, сопровождавшему его на протяжении последних дней? — Он сказал ему в свой последний день: «Неужели вы думаете, что на этом все кончается?»

— И он рассмеялся, — мрачно добавил Рок. — Это был жуткий смех, и его повторило эхо в коридоре, по которому его тогда вели.

— Да, он вернулся, — прошептал Кливенс. — Он возвращается каж­дый раз ночью перед очередной казнью. Можно подумать, что он получа­ет приказ, не знаю чей, наверно, каких-то жутких хозяев, встретить тех, кого.

— Хватит! — закричал Смитерсон. — Достаточно об этом! Можно подумать, что такими ночами и люди, и вещи получают удовольствие, когда треплют вам нервы.

Он посмотрел на табло посещаемости и вздохнул с облегчением.

— Я вижу, что в два часа в камере 8а меня заменит надзиратель Сомс.

Так что мне не придется будить его со словами: «Будьте мужественны!» До чего же гнусная обязанность!

Он застал Чаннинга спящим глубоким сном, с легкой улыбкой на при­открытых губах.

— Всего двадцать с небольшим лет! — пробормотал он. — Какая долгая и, думаю, замечательная жизнь ожидала бы этого паренька. Живи и радуйся! А теперь всего через несколько часов ему на лицо набросают лопатой негашеную известь. Боже мой!

Чаннинг что-то невнятно пробормотал во сне, потом тихо рассмеялся.

«Только Господь знает, какой прекрасный сон снится сейчас ему», — подумал Смитерсон.

Он так и не смог задремать в мягком кресле, предоставленном ему дирекцией, чтобы скрасить трагические часы дежурства. Когда его сменил Сомс, он почувствовал невероятное облегчение, покинув камеру Чаннинга.

Тяжелыми шагами он направился в помещение для дежурных, где были расставлены походные койки, надеясь, что сможет хоть немного отдо­хнуть.

Открыв дверь в это довольно уютное помещение, он с трудом сдержал раздраженный возглас.

За столом сидел толстый мужчина, приветствовавший его широкой улыбкой. Перед ним стояла большая дымящаяся чашка с чаем.

— Эй, Смитерсон, как насчет партии в карты? — предложил он, про­тянув вошедшему огромную волосатую лапу.

Рок пожал ему руку и тут же вытер свою о куртку, постаравшись про­делать это незаметно для сидевшего.

— Что так рано сегодня, Дак? — поинтересовался он.

Мужчина засмеялся грубым смехом.

— Прошлый раз, Смитерсон, я едва не опоздал, и мне пришлось выслушать такое! Надеюсь, вы меня понимаете?

Дак, пентонвилльский палач, не в первый раз оказался его карточным партнером, но сегодня Рок с трудом переносил присутствие слуги позорной смерти; перед его глазами стоял образ Хилари Чаннинга, его розовое дет­ское лицо, белая шея, как у юной девушки. Все с большим отвращением он смотрел на мелькавшие перед ним обезьяньи лапы Дака, перемешивающие и раздающие карты.

Одна партия за другой проходили в полном молчании, так как Дак был внимательным игроком и не любил проигрывать. Впрочем, проигрывать ему и не приходилось, поскольку небольшая стопка пенни на столе возле него постепенно росла.

Неожиданно Смитерсон спросил Дака (даже намного позднее он не переставал задавать себе вопрос, зачем это сделал):

— Дак, вы помните Брауна?

На лбу толстяка появились морщины, свидетельствовавшие о напря­женной попытке вспомнить.

— Брауна?.. Если бы мне больше некого было вспоминать. Могу заметить, что эту фамилию носит много людей. Я знал одного парня из конюшни. Но, наверное, вы имеете в виду одного из наших бывших кли­ентов? Надо подумать.

Он отложил карты и громко хлопнул раскрытой ладонью по своей могучей ляжке.

— Да, я помню одного Брауна! Это был мой первый клиент в Пентонвилле после того, как я переехал сюда из Ливерпуля. Высокий африканец, тощий, как жердь. Я давно забыл про этого шельмеца; впрочем, я их всех быстро забываю. Вы ведь не думаете, что я забиваю себе голову их портре­тами? Но почему вы о нем вспомнили?

— Просто так, — ответил Смитерсон; у него слегка дрожали губы. — Наверное, именно потому, что он был здесь вашим первым.

— Я уже девятый год в здешней тюряге, — продолжал Дак, — и жало­ваться мне не приходится, потому что я никогда не оставался без работы. С этим, что намечен на сегодня, у меня будет.

Он занялся подсчетами на своих толстых плоских пальцах.

— Черт возьми, не могу вспомнить. Тридцать, тридцать два. Или тридцать три? Нет! Я вспомнил, Смитерсон! С сегодняшним их будет тридцать пять!

Он облокотился на стол и задумался.

— Тридцать пять. Значит, так. Я начал в Дублине, работы там хва­тало, и я отправил на тот свет сорок клиентов. Потом, в Ливерпуле, у меня их было двадцать пять. Я люблю круглые числа. Послушайте!..

Он уставился на Смитерсона вытаращенными глазами и неожиданно громко расхохотался.

— Надо же, сегодня у меня будет сотый! Подумать только — их наби­рается ровно сотня! Клянусь Юпитером, можно пожалеть, что здесь нет пива или джина, такой результат полагалось бы обмыть!

Его массивное тело сотрясало грубое веселье.