Ольга Горовая - Дурман

Виталий выругался.

- Я сейчас приеду, - бросил уже ей.

И отключился, не дослушав, что она попыталась сказать “не надо”.

ГЛАВА 16

Он не мог смотреть на нее спокойно. Ломало все тело. Корежило. Изнутри глотку жгло. И глаза у самого болели, его веки, когда ее, опухшие, видел. Потому что, когда смотрел на Таню сейчас - реально ощущал, как она пытается отстраниться, отдалиться от него. А это ж - гиблое дело. Без шанса.

Проросла она в него. Под кожей, в мышцах, в кости - корни пустила. Как отделиться? Не выйдет. А Таня пытается.

Слишком хорошо уже знает ее, по глазам мысли сечет. А глаза эти - такие красные, будто ночь бухала, не просыхая. Только ж Казак понимает, что ревела все это время. А лучше б, и правда, напилась до отруба. Глядишь, и отпустило бы на завтра. Может, попробовать? Напоить Танюшу?

Взвесил идею, пока сохраняя молчание, прикурил.

Впрочем, что-то в виде Тани, сидящей на полу в коридоре своей квартиры, говорило ему, что вряд ли этот фокус прокатит. И самому же жжет изнутри так, что зубы сводит. И как разрулить все, как уладить - ни одной мысли. Только дикий страх, что ускользает, и желание удержать ее любыми путями.

Бл***! Знал же, что не стоит эту тему вообще ворошить! Так нет, само вылезло!

В этот момент он был ох****ть, как зол и на ее отчима, явно, подробно просветившего Таню о пунктах его биографии; и на Костенко, именно сейчас влипшего в подставу Мартына, решившего на него свалить убийство Сидоренко; и на самого себя, что вчера поленился и не завез документы в офис. К Тане же торопился, твою налево!

Долбанные сутки получаются, как ни крути.

Отошел от двери, где стоял все то время, как она ему открыла. Зашел на кухню, взял первую попавшуюся тарелку, стряхнул туда пепел, и вернулся назад, в коридор. Таня с места не сдвинулась. Елки-палки! Ему это не нравилось. Вообще не в характере его Зажигалочки. Какой-то полный ступор и опустошение.

Ладно. Ок. Он мог допустить, что для нее все эти новости - шок полный. Ну и для него эти сутки - не выигрыш в лотерею, если откровенно. И пусть понимал, больше Тани имел представления о реальности их отношений, все равно - задело его крепко. Все ее обвинения и тот страх, который увидел в глазах Танюши… Заледенело что-то за грудиной из-за этого, заиндевело. И такой привкус на языке… Забытый и проклятый. Грязи и плесени, гнили.

Думал, что никогда не ощутит больше этого. Что никто и ничто из него это не вытащит, ничем не задеть и не пробить Казака. Ошибся, оказалось. Крепко ошибся. Вот сейчас и скручивало так солнечное сплетение в узел. Вот и курил, прикуривая сигарету от сигареты, пытаясь забить этот гребанный привкус, эту вонь, которая, непонятно откуда, в воздухе висела. Казак чувствовал ее даже через дым сигареты.

Он, вообще, таким «страдал». Батя иногда стебался, что его где-то по голове приложили конкретно в детстве, не иначе, вот и глюки бывают. В основном, когда что-то шло не по плану, не складывалось и валилось. А может, это его интуиция так работала. Так что, стебаясь, Дима все равно обращал внимание, когда Казаку все вокруг «вонять» начинало.

Вот и сейчас, да еще с ночи, собственно, эта «вонь» гнили и плесени, помойки - ему нос забивала. Знал, почему. Только не хотел с этим соглашаться…

Ему мысли Тани «пахли». Ее испуг, ошарашенность, шок и ступор. Ее растерянность и боль… Впервые за все эти месяцы.

До сегодня она ему шоколадным мороженым пахла, шампанским, мандаринами и шишками. Теплым ароматом костра и тем облепиховым чаем, что он для Тани же и покупал.

А сейчас - тревожно, горько и неприятно, затхло, особенно, когда ловил ее взгляды, полные отчаяния и настороженности. Сладковато-тошнотворно, когда она попросту глаза отводила… В горле налет появлялся. И привкус гнили, который сигареты не перебивали, потому что в мозгах его этот запах сидел. Из его же прошлого, из памяти вылезал.

И никогда за последние лет тридцать, наверное, его не выворачивало настолько от этого запаха, от этой вони… Потому что никто не цеплял его настолько, чтобы так задеть. Настолько обидеть, как Таня. А сейчас - реально мутило от обиды, что она так реагирует. Что обвиняет его во лжи. Когда он Тане лгал? В чем? Ни разу же.

Хотелось садануть по стене кулаком. Еле сдерживался.

Не говорил он ей, да. Но как было рассказать? Он что, дебил, что ли, чтобы своими руками разрушать то, во что до сих пор не верилось, по ходу? Как можно было рассказать ей о том, чем занимается, когда Таня пакет в супермаркете за служебные деньги не купит? Раскладывала все на разные кучки и истерику закатала, нервничая, что он перепутал и смешал их покупки, личные, с кормами для клиники, когда как-то вызвался ей помогать? Казак даже врубился тогда в причину ее кипиша не сразу, рассмеялся, сказал, что все оплатит сам, не такая и сумма там. Но нет, Таня уперлась, все отложив и оплатив под расчет до копеечки.

И ей, этому человеку, сказать, что у него конвертационный центр под контролем, где весь город деньги «отмывает»? Или что он крышует и контролирует один из крупнейших районов города: и маршрутки, и рынок, и все остальное, практически? Понятно, что об этом никто с транспарантом не ходит и на улице не кричит. Но заинтересованные всегда знают, к кому идти за «защитой» или с «благодарностью». И не просто так нынешний смотрящий, Мартыненко, мирится с таким положением дел. Не может от них избавиться, пусть Калиненко и на зоне до сих пор.

Вон, сейчас на нее смотрит, и кто скажет, что неправильно делал, когда молчал? Да на Тане не то, что лица нет, живого места не осталось, кажется. Сидит под стенкой, как будто кто-то куклу взял и прислонил в уголке. И не шевелится. Только дышит едва слышно.

Кто он в ее понимание теперь? «Бандит, убийца и вор»? Или, все-таки, «любимый», как она его все эти месяцы называла?

Виталия трясло изнутри. Как лихорадка при температуре. Только, все же, немного иначе. Мандраж такой, что пульс «под сто двадцать» на ровном месте. Боялся ее потерять. Чего себе-то врать и петлять? Никогда у него такого человечка не было, как Таня. Никого, настолько близкого и дорогого. Родного, чтоб до позвонков, до кости; в нутро, в мозги влезла. Никого, кто бы его любил, кто бы просто говорил такое. А Таня же не только языком трепалась, она ему столько за эти полгода прочувствовать, ощутить дала, столько нового показала, на такие вещи открыла глаза… Елки-палки, четвертый десяток разменял, а не пробовал такого, не испытывал, не чувствовал. И терять не хотел, не собирался.

Батя.. Батя был. Но это другое. Это как брат родной и отец в одном лице. Лучший друг, знающий о Казаке столько же, сколько и Виталий знал о Калиненко. Протянувший его за собой по всему вывороту жизни. Поднявший его с этой изнанки и дна.

А Таня… Она, чтобы там ни думала, никогда на этой изнанке не была, не хлебала полным ртом той гнили, которой он нажрался до рвоты. Раз из-за спины отчима заглянула, когда с братом та история вышла, и все.