Gradinarov - Synovya

У церкви отец Александр с псаломщиком Стратоником ждали отзывов от хозяев колокольни.

– Ну и как впечатление? – спросил Александр Покровский. – Не разочаровались?

– Красавица! Речникам вместо маяка будет. Теперь церковь, как церковь. Туруханцы от зависти облезут. А колокола! Благовестят на всю округу! – захлёбывался от восхищения Пётр Михайлович.

Тщедушный Стратоник Игнатьевич выглядел мальцом среди троих крепких мужей:

– Это я ещё языки не отрегулировал по высоте да не делал перезвона. Не хотел прихожан до срока будоражить. В этой семёрке есть всё: и зазвонный, и перечастный, и праздничный. А вид со звонницы: тундра, как на ладони! До самого горизонта! – радовался псаломщик. – Бог не забудет ваши добрые дела, Пётр Михайлович и Иван Никитич!

– Бог-то? Да! – ответил Иван Никитич. – Главное, чтобы прихожане помнили! Для них стараемся. Бога пусть чтят, а не нас!

Отец Александр положил крестное знамение на купца и старосту и сказал:

– Будем готовить литургию на первое воскресенье ноября. Пока прихожане не разъехались на охоту да рыбалку. Мы со Стратоником Игнатьевичем подготовимся к празднику.

– Ну что ж, на воскресенье, так на воскресенье! – согласился Пётр Михайлович. – Особенно Стратоник Игнатьевич. Чтобы запели колокола на всю тундру. Четверть века стояла церковь без звонницы. А те, семь, что были, больше под ямскую дугу годились. Хотя Иван Перменович Хворов искусен был в колокольных трелях. Ну, те были медные. Теперь медь с серебром и оловом. Потому и звук чистый.

Простились. Пётр шёл домой и думал, что Бог простит ему грехи. И старается он, не как Даурский для прихожан, а для себя. Обелить перед Богом хочет. И особо думает, что простится ему убийство брата и Екатерины. Так как и к церкви руки приложил, и к колокольне. Это его должен Бог благодарить, что среди холодной тундры стоит храм, созданный его заботой и деньгами, и приобщает людей к православию. Он даже испугался своего желания. Почувствовал: перегнул. Себя за Бога принял. В страхе перекрестился. Он знал, убийство никому не прощается. Не прощается Богом, имя которому – совесть. Остановился, ещё раз осмотрел купола, тускло поблёскивающие в вечерних сумерках.

«Не было бы сыновей Киприяна – и бояться нечего!» – не раз думал Пётр Михайлович, поглядывая на опустевшую половину дома. Выгнал он строптивого племянника Александра, а с ним ушёл и Иннокентий. Александр не стал доказывать, что половина дома завещана отцом. Забрал два сундука, иконы, диван, часы с боем, посуду и собрался на выселки в Мало-Дудинское, на постой, к Степану Петровичу Юрлову.

Уходя, Александр сказал:

– Ты ещё добавляешь грехов, выгоняя сирот из отчего дома. Даже если Бог тебе простит кое-что из грехов, то я не прощу никогда. Я найду и прямых, и косвенных убийц отца. Я знаю, куда ты отправил Акима. Я достану его, хоть на краю земли. Только встану на ноги. Это мой долг перед убиенными. Запомни это – и молись!

Мотюмяку Евфимович Хвостов погрузил сиротский скарб на нарты, увязал кладь и подошёл к Сотникову.

– Ох, Пётр, не то ты делаешь! На виду у селян выгоняешь сирот из собственной половины. Александр никогда не простит этого!

Пётр Михайлович победно улыбался:

– Ты за своими сыновьями смотри, чтобы не стали такими же зверюгами, как Сашка! А я сам разберусь, что-почём! Пусть поживут у чужих, может, научатся старших чтить.

Александр с Иннокентием уехали на выселки на юрловских собаках, обогнав олений аргиш. Остановились у нарты Хвостова, поднявшего хорей.

– Теперь, Сашок, вас будет наставлять мудрый человек Степан Петрович. А ты, Кеша, не бросай учёбу у Стратоника! Грамота нужна и в тундре! – сказал Мотюмяку Евфимович. – Торг вести станете, оленями всегда помогу! У Петра Михайловича своё стадо саночных оленей. Я ему без нужды. А Киприян Михайлович, видно, и не думал, и не гадал, что вы останетесь сиротами и без крова над головой. Не отчаивайтесь! Я сам сирота. Добрый человек приютил, грамоте обучил и на жизнь наставил.

– Спасибо, дядя Митя, за совет! Торг начнём, кортом у вас брать будем. А Иннокентия до совершеннолетия я не оставлю. Послужит у меня приказчиком, а потом своё дело откроет. Только я не намерен жить с ним под одной крышей, как отец с дядей Петей. Иннокентий на крыло станет, получит свою долю. А далее, как Бог на душу положит. Я – в Потаповское, а он, может, в Ананьево. Я буду торговать в Карасинской и в Хантайской управах, а он возьмёт Верхне-Имбатск и часть нашего низовья.

– Молодец, Саша, да ты всё продумал, как отец наставлял, – обрадовался Хвостов.

– Может, и не совсем, как отец, но учёл и его советы. Но это впереди. А сейчас надежда только на Степана Петровича Юрлова.

*

Мария Николаевна по-прежнему жила в Старой Дудинке. Десятки писем отправляла она Енисейскому губернатору, Иркутскому генерал-губернатору, министру внутренних дел России с просьбой о сокращении срока ссылки Збигневу и Сигизмунду. Иногда приходили удручающие ответы о «невозможности удовлетворения ваших ходатайств». Тянулись годы, двадцатипятилетний срок ссылки становился короче. Но никакая власть не шла на его уменьшение. И тогда она, посоветовавшись со Збигневом и Сигизмундом, поехала в Санкт-Петербург. По приезде в столицу пошла в Академию наук к Фёдору Богдановичу Шмидту. Он стал академиком, немного пополнел, но оставался по-прежнему подвижным и любопытным.

– Помню, помню низовье! Как там Дудинское, наверное, строится? А как мои друзья Сотниковы? Как Екатерина Даниловна, их сынок, кажется, Сашок? – задавал он Марии Николаевне массу вопросов. – Я сейчас чаю закажу.

Он нажал у стола кнопку звонка. Мигом явился лаборант.

– Чайку пару стаканчиков и два бутерброда! И чтобы меня не тревожили.

Молодой человек понятливо кивнул и молча вышел. Академик ходил вокруг стола:

– О! Сколько лет прошло? Пожалуй, пятнадцать! А кажется, всё было только вчера. Эх, время, время! Неудержимо летит.

Мария Николаевна рассказала, что произошло в низовье за эти годы: и о плавке меди, и о гибели Киприяна Михайловича с женой, и о своём замужестве.

У Фёдора Богдановича угас блеск радости в глазах:

– Рано ушли Сотниковы! Жаль, добрые были люди и надёжные в жизни. И всё-же я горд, что он своими руками добыл руду и выплавил медь. В своих академических записках я упомянул о медном и угольном месторождениях, о вашей первой черновой меди, об инициативном и энергичном Киприяне Михайловиче Сотникове. Царствие ему небесное! Хотя я и не верю в это. Я верю в разум человека. Разумный человек и есть мой Бог!

Они пили чай и вели разговоры о мамонтах, о выживании самоедов на Таймыре, о проходе парохода по Ледовому морю в устье Енисея.

– Вы, Фёдор Богданович, так хорошо информированы о наших делах, что, впору, мне вас слушать, а не вам меня! – поражалась Мария Николаевна.