Gradinarov - bratia

– Красоту столицы все же создавали они, а не вы, россияне, Гаврила Петрович! – напористо сказал Збигнев. – С тех пор и ломаете шапку перед иноземцами, а своих мастеров хаете.

– И освоили б они Сибирь, да уж больно их глухомань страшит! Морозы изведут на нет. А по большому счету нам не нужен никто. Пройдет еще полвека, и Сибирь загустеет, как Европа, но только русскими. Не ссыльные, а вольные будут осваивать этот холодный край. Я еще раз говорю, вольные! И, может, ваши потомки из далекой Польши приедут в наши края строить костелы и петь хоралы, – внушал шкипер Гаврила полякам. – Мы сами должны писать свою историю, сами себя создавать. И россияне, и поляки, и другие народы. Мы, россияне, молодой народ, мы должны жить быстрее Европы. А копировать европейцев – значит плестись сзади. Я против этого!

– Мы поняли, Гаврила Петрович, вашу мысль. Быстрее может развиваться нация только революционными усилиями. Эволюция – слишком медленный порядок вещей. Это для тех, у кого жизнь длинная. Но среди человеков нет долгожителей. Вероятно, потому Бог за неделю создал мир, в котором живем. Эволюция пришла после Господней революции. Мы тоже в Польше хотели ускорить. В результате, вместо Кракова, оказались сначала в Варшаве – у черного позорного столба, потом в Иркутске – на каторге и, наконец, – в ссылке.

– Не тоскуйте, Панове! Все-таки судьба благоволит к счастливцам! А счастлив тот, кто видит чуточку дальше других. Вы обладаете этим даром. Я думаю, Польша не оставит вас в беде, добьется у царя прощения. Гляди-ка, и попадете под какую-либо амнистию. Даже если это случится в тридцать лет. Вы так молоды и умны, – успокаивал Гаврила. – Письма ваши я увезу и очень рад знакомству.

Шкипер зажег вторую свечу.

– Да у вас даже полка с книгами есть! – удивился Сигизмунд и вытащил наугад первую попавшуюся. – Людвиг Фейербах «Сущность религии», – прочитал вслух.

Збигнев восхищенно покачал головой:

– И вам понятна эта философия, Гаврила Петрович?

– Кое-что маракую, если философия привязана к жизни. Но я прочел и другое, прежде чем приступил к Фейербаху. А вообще, книга – одна из немногих моих радостей. Читаю с тех пор, как грамоту познал. По морям ходил. От монотонности жизни только книгами и спасался. Куда б ни бросала судьба, я ничего не брал с собой, кроме сундука с книгами. Ни еду, ни платье, а книги.

Они поднялись из кубрика на палубу. Солнце стояло над серединой Кабацкого. На Енисее чуть штормило. Прохладный ветер загнал комаров в ивняк, в высокую траву, в безветренные ложбины.

– Слава богу, комар кончился! – обрадовался Збигнев.

– Не кончился, а от ветра спрятался, – поправил шкипер.

– Здесь можно спокойно покурить, – обрадовался Сигизмунд.

Они сели на бочки, запыхтели трубками.

– Завтра уходим на Енисейск, потому прошу к вечеру доставить письма, – по-капитански строго сказал шкипер и засмеялся. – Хорошие вы, шляхтичи, есть о чем с вами покалякать. Я скучаю по умным людям. Иногда книги заменяют людей. Но не совсем. Люди умнее книг. Правда, не все!

– Пойдемте с нами, Гаврила Петрович! – пригласил Сигизмунд. – Выберете в дорогу несколько книг, чтобы за месяц прочитать, возьмете письма, и чайку попьем польского.

Гаврила Петрович задумался, глянул на стоявшую рядом баржу Якова:

– Сейчас предупрежу напарника.

Он постучал шестом по борту соседней баржи. Через минуту тот появился на палубе.

– Разбудил, Яков?

– Да нет! Я не спал. Собирался обедать. Видишь, дымок из трубы.

– Вижу! Я схожу на часок к ребятам, за книгами. Кто будет искать – позови! Понял?

– Понял, Гаврила Петрович!

*

Петр Михайлович доложил брату об удачной путине.

– Рыба, братец, нынче богатая! Такие осетрища идут в невод, что впору хоть бочки раздвигай! Солили по рецепту Бойлинга. Засольщики ухайдакались. Я думаю, артельщики заслужили хорошего жалованья.

– Добро, – порадовался Киприян Михайлович. – Если и в августе будет также, как в июне и июле, то, подбив бабки, пересмотрим контракты со старшинами артелей в сторону повышения жалованья.

– На следующую путину надо штук тридцать неводов менять. Семен говорил, нитка ветшает, много рвани, особенно в мотне. Сети здесь выдерживают одну-две путины. Может, покупаем гнилье? Я отругал Сидельникова, что он плохо следит за сроками использования ставников.

– Вот, пойдешь в Енисейск и закажи сети с крепкой нитью, томскую соль и проверь на складах наш алтайский заказ. Если кое-что поступило, загрузи на баржу. Пусть лучше лежит в нашем лабазе. Спокойней на душе.

В горницу вошла Екатерина. Соблазнительно открылись розовые губы:

– Здравствуй, Петр Михайлович! С возвращением!

– Здравствуй, Катерина Даниловна! – поднялся Петр. – Рад видеть живой и невредимой! Как племяш?

– Жив-здоров! Рыбачит удочкой на косе. Учится забрасывать, а иногда приходит с уловом. Кота кормит. Видишь, на шкуре лежит, как битюг. А ты похудел на рыбалке. Плохо ел?

– Работы невпроворот! Еле успевали поворачиваться с Сидельниковым. Рыба все ставники забила.

– Ну слава богу, не зря мытарился.

– Аким! – окликнул Петр. – Как там банька?

– Поспела! Авдотьин квас ждет! – озвался Аким.

Петр Михайлович кивком поблагодарил сторожа.

– Ладно! Пойдем мы с Авдотьей Васильевной попаримся, а то все порознь ходим, вроде и не жена мне она, – засмеялся Петр Михайлович и по-мужичьи жадно посмотрел на Екатерину. В голове и сердце вспыхивали сполохи острой любви к этой женщине и ревнивой ненависти к брату.

– Да, чуть не забыл! Киприян! Надо батюшку по станкам направить. Люди заждались священника. Хотя сейчас все на тонях. Может, по первому снегу на оленях пусть сходит. Поговори с ним по-родственному. Там и венчанья, и крещенья ждут. А кое-кто и исповеди.

– Иди парься, Петр! Уговорю я его на осень. Пусть протрясется по низовью. Слово Божье людям донесет.

В полутемном предбаннике, где горела на подвеске керосиновая лампа, раздевались молча, вроде бы стесняясь друг друга. Петр чуял теплый запах Авдотьиного тела. В ней, казалось ему, сохранилось то нерастраченное за месяц тепло, которое он ощущал в ночь накануне своего ухода.

До Авдотьи донесся запах пропахшего дымом костров Петрова белья, въевшегося в тело дегтя. Она взглянула на мужа. Слипшиеся волосы черной шапкой сидели на голове. Разделись. Петр повесил на рога белье, затем жена, прикрывая одеждой низ живота. Она и сама не понимала, зачем прикрывала. То ли врожденный инстинкт стыдливости, то ли мужнина месячная отлучка заставляла стесняться наготы.

Сначала Петр окатился водой. Фыркая от стекающих водяных струй, он сквозь водяное сито взглянул на жену, сидевшую уже на полке и опускавшую прядями волосы в таз с водой. Она медленно перебирала тонкие завитушки, будто любовалась, перетирала их ладонями с мылом, снова промывала в воде. Сквозь пряди волос он видел ее груди, с розовыми, как спелая морошка, сосками. Влажная шея, свободная от локонов, казалась длинной и белой, будто на нее за лето не пал ни один лучик солнца. У Петра наоборот: лицо, шея да ладони темнее белизны остальных частей тела. Промыв голову, Авдотья придвинулась.