Gradinarov - bratia

– Вы как язычники. Думаете, с неба упадет манна небесная? Не дождетесь! Не упадет, хоть на колени станьте! Ко всему надо руки приложить и мозгами пошевелить. Здесь, в тундре, будем свою манну плавить – медь.

– Знаете, Федор Кузьмич, в такие минуты как воображение работает! Глядишь на эту высь не из-подо лба, а прямо. Глаза настежь, и, кажется, в них вмещается все небо. И чудится, ты один на один с ним, будто на исповеди перед Богом. И кажется тебе, что оттуда, через эту кисейную синеву, внимательно смотрят на тебя Его глаза. Смотрят вопросительно, как бы спрашивая: «В чем нуждаешься, Сын мой?» А ты молча лежишь на непорочном снегу, раскинув руки, открытый душой и телом. У тебя нет просьб к Богу, у тебя есть желание очиститься от грехов земных. Чувствуешь, как уходит из тебя вся плачевная юдоль и ты становишься чище и праведнее.

– Вы, Киприян Михайлович, заговорили складно. А что в голове у Хвостова? – спросил Инютин.

– Подобное, Федор Кузьмич! Здесь воображение по-другому не впечатляет, – ответил Мотюмяку Евфимыч. – Глаза наши там ничего другого не видят, а душа по-другому себя не чувствует. Православие – едино для всех, и верующие одинаково воспринимают небо. Да вы сами, Федор Кузьмич, лягте, отключитесь от забот земных на несколько мгновений. И почувствуете себя наедине с небом.

Федор Кузьмич встал с нарт, отошел метров на пять от лежащего Хвостова и упал спиной на девственное белое покрывало. Его небольшая фигура черным крестом впечаталась в снег. Он застыл, откинув назад выглядывающую из капишона голову. Бородка торчала под углом, а на худой шее из-под шарфа виднелся кадык. Сотников и Хвостов, уже сидя, с улыбками наблюдали за ершистым штейгером. А он тихо лежал, то открывал, то закрывал глаза, будто сверял истинную картинку неба с воображаемой. Мужик по натуре дотошный, он пытался отыскать какие-либо зацепки, чтобы опорочить рассказанное Сотниковым и Хвостовым. Но воспринимал все, как недавно они. Он забыл обо всем на свете. Даже о том, что лежит сейчас в тундре. В его душу входило умиротворение.

Сотников окликнул Инютина:

– Федор Кузьмич! Делу время – потехе час! Спускайтесь на грешную землю!

Штейгер молчал, не шевелился и не услышал голоса купца. Глаза его неподвижны. Он жил в своей фантазии.

– Федор Кузьмич! – наклонился Киприян Михайлович.

Тот как бы очнулся от голоса. Повел глазами и увидел лицо.

Небесная пелена медленно спадала. Он приподнялся на локте и оглянулся. Будто в дымке стояли оленьи упряжки, а рядом улыбался Хвостов.

– Где я? – непонимающе спросил он Сотникова.

– Были на небе, теперь на земле, в тундре! – засмеялся купец. – Теперь верите?

Федор Кузьмич медленно поднялся. Стоял, пошатываясь, будто опьяненный недавним потрясением. Снова уставился в небо.

– Нет! Отсюда – не то! Когда смотришь в небо стоя, оно буднично, обыкновенно. Да и ты в земных заботах. А лег, вроде из этого мира ушел в тот, поднебесный. Не наяву, а в мыслях ты там, в заоблачных высях. В этом есть что-то таинственное и загадочное для простого смертного.

– Мы с Хвостовым рады, что наши ощущения совпали. И вы восприняли это как таинство. Здесь, вероятно, человек ощущает себя ближе всего к Богу. Даже без молитвы. Он как бы избавлен мирской суеты и остается один на один с воображаемым вместилищем Бога. Там, где-то в бесконечности, и обитает Господь Бог, взлетевший с земли, чтобы с небес осязать всю ее, грешную, – рассуждал вслух Киприян Сотников.

– Верно, верю, люди православные. Я ни разу так не видел небо. Работа да работа. Все в землю смотрел, руду добывал. А поднять голову к тому, кто посылал мне фарт, даже и не думал. Правда, в церковь по большим праздникам ходил. Свечи ставил за здравие да за упокой. Крещусь перед тем, как за стол сесть. Вроде так заведено. Да стараюсь не делать людям пакостей. Вот и вся моя вера в Бога. И никто не сказал мне – много это или мало, чтобы угодить Богу.

– Богу не надо угождать, надо жить по Его заповедям, – поправил Мотюмяку.

– А я их не помню все. Знаю только: «не убий», «не укради», «не прелюбодействуй», «возлюби ближнего, как самого себя». Остальные шесть не знаю, о чем, – сказал Федор Кузьмич. – А над угождением Богу я могу поспорить. Ведь есть же святые угодники. Например, святой Николай-угодник. Вероятно, угождал он Богу?

Мотюмяку задумался. Потом глаза оживились, и он ответил:

– Угодник Божий, святой угодник. Это тот, кто угодил Богу святою непорочною жизнью. Он следовал Божьим заповедям и заслужил не только покровительство, но и канонизацию православной церковью. Это был такой же земной человек, как и мы, только безгрешен и с усердием выполнявший святые законы.

– Забавно! – удивился Инютин. – Чтобы быть чистым перед Богом, надо ни от кого не зависеть. Ведь каждого из нас может втянуть в грех любой человек. Жить среди людей без соблазнов невозможно. Только скит или монастырь еще могут сохранить от прегрешений. И то, если там собрались единоверцы и они их выполняют. А остальным неимоверно трудно удержаться от греха. Даже не в действиях, а в мыслях.

Хвостов благожелательно посмотрел на Инютина. Он понял, тот становится покладистей характером. Разговоры о Боге проясняют его практичный ум, учат не упрямиться, а соглашаться с чужим мнением, если он чувствует себя профаном в каком-то деле.

– Федор Кузьмич, от греха не спасет ни скит, ни монастырь. Только собственная воля человека да Господь Бог могут удержать от греха. Остальное – бессильно перед дьявольским искушением, – добавил Мотюмяку Евфимович.

– Ладно, спорщики! О святости можно говорить бесконечно и не найти верные ответы, – остановил их Сотников. – Отдохнули, чайку попили, на снегу полежали, о Боге вспомнили. Пора в дорогу!

Через несколько часов пути они увидели дымки.

– Вот и озера на виду, – показал хореем Мотюмяку Хвостов. – Вон чумы стоят.

На берегу занесенного снегом озера чернело свыше десятка чумов. Ехали опушкой редкого леса. Снег был испещрен санными полозьями, истоптан оленьими копытами и усыпан кусочками коры. Торчали пеньки срубленных деревьев, валялись ветки сушняка. Чуть справа, паслось оленье стадо. Округу усеивали сотни выбитых оленями ям-копаниц с ягелем. Позванивали колокольчиками наиболее ретивые олени. Пастух увидел упряжки, поднял хорей и воткнул в снег, дав понять, что он просит остановиться. Хвостов остановил бег, и вскоре к ним подъехал молодой парень, лет двадцати, на тройке быков с большими, местами спиленными, рогами. На нарте сидела собака. Она соскочила на снег, подбежала к упряжке Хвостова, обнюхала оленьи следы, повиляла коротким хвостиком и снова уселась на санки пастуха.

Пастух поздоровался со всеми за руку и попросил закурить. Курящим был один Инютин. Но Сотников всегда брал табак в дорогу. Не для себя, а для угощения тундровиков. Он знал, курящий тунгус более разговорчив и сговорчив. А если набьет трубку хорошим дармовым табаком, то становится доверчивей и добрей к гостю. Киприян Михайлович достал полный кисет, протянул пастуху.