Voronkov - Harbin

Шатуров как будто наблюдал за всем этим со стороны. Он не верил в смерть – потому, наверное, и выжил. А вот его друг унтер-офицер Зарницын, напротив, все время говорил о смерти и в конце концов погиб. При этом достаточно глупо: участвовал в разъезде, задача которого была открыть неприятеля, и его сразила в лесу шальная пуля. Что самое удивительное, она попала ему в самое сердце. Будто бы искала его все эти долгие месяцы и вот нашла. Вроде как сам и навлек на себя смерть. Говорят же, мысль материальна – отсюда и многие наши беды. Подумаешь о чем-то – и вот оно, встречай!..

– Что, тяжела папаха Мономаха?

Этот вопрос когда-то задал ему генерал от кавалерии Брусилов, когда он уже в звании поручика получал «Георгия» из рук легендарного командарма. Война вымотала Шатурова так, что он едва стоял на ногах и, видимо, выглядел далеко не героем. Шел шестнадцатый год. Войска Юго-Западного фронта прорвали позиционную оборону австро-венгерской армии и продолжали продвигаться с боями вперед.

Эх, генерал-генерал! Ты даже не представляешь, как мы тебя любили. Только зачем ты связался с большевиками? – удивлялся Шатуров. – Может, тебе не хватило сил расстаться с родиной? Ну не мог, не мог ты в одночасье превратиться в большевика. Да, тебя не расстреляли, как многих «бывших», – тебя унизили, что гораздо хуже. Смешно сказать, но из Верховного главнокомандующего ты превратился в обыкновенного инспектора кавалерии. Разве это не унижение? Многие в эмиграции считают тебя предателем, только не я. Ведь это ты нас вел к победе, которую у нас буквально украли эти большевики. Еще бы немного – и мы бы дожали врага. И тогда, может быть, все пошло бы по-другому. Не было бы ни революций, ни других потрясений, и мы, патриоты России, сейчас бы не торчали по заграницам и не умирали бы от ностальгии.

Да, ему, Шатурову, повезло больше, чем другим. Он смог встать на ноги. Многие считают, что он счастливчик, а у него душа болит. Ну зачем ему эти его миллионы, если он никогда не сможет вернуться на родину? Да он готов сейчас все отдать, только бы оказаться в родном своем Питере.

Болохову хорошо, скоро он будет дома. О, как же он ему завидовал! Да, тот гол, как сокол, но у него есть родина, что гораздо важнее для человека.

Вспомнив о Болохове, ротмистр снова впал в отчаяние. Господи! Господи! Что же делать?.. А может, пойти и убить этого подлеца?.. И все, и дело с концом! Предать бывшего друга, отдав его в руки контрразведки, – это одно, другое дело уничтожить его как врага. В этом случае уже не надо будет так казнить себя. Да, он сделал большую ошибку, поверив Александру, но он ее и исправил…

Но нет, он этого не сделает. Кстати, как бы поступил на его месте Болохов? Неужели выдал бы его?.. В это что-то не верится – ведь он, если разобраться, неплохой человек, правда, безнадежно отравленный марксистской идеей. Дурак! Неужели он не понимает, что большевизм – это временное явление? Нельзя, чтобы жизнь была похожа на казарму, а ТАМ сейчас даже не казарма – одна огромная тюрьма. Так, во всяком случае, говорили те, кто прибыл оттуда. Вот и Александр не скрывал ничего. При этом чувствовалось, он не играл – это было то, что называют душевной болью. Но почему же он хочет вернуться назад? Неужели большевистская отрава так сильна, что против нее нет противоядия? А может, он, как Брусилов, боится потерять родину?

Господи! Господи!

Такой душевной боли ротмистр не испытывал никогда. Эх, зря он отказался от предложения Шульженко. Выпил бы – и все встало бы на свои места. Но разве можно лечить душу вином? А душа это и есть совесть… Наше человеческое начало, наша сердцевина, наша крепь…

Он лежал на спине и тупо смотрел в одну точку.

Как же так? Как же так? – не переставал повторять он. – Ведь я же ему верил, а он… Сволочь! Взять бы и пристрелить его. Но ведь не могу! Дорог он мне, сукин сын. Тогда что же делать? Может, и впрямь всадить в себя пулю?.. А зачем жить? Ведь все рухнуло… Он потерял родину, потерял любимую, потерял друга, который оказался врагом… Наконец, он потерял веру в себя и людей, а без веры, как без родины, жить нельзя…

Господи! Господи!

Он и не заметил, как в его руке оказался револьвер. Он подвел ствол к виску… Затем передумал и сунул его в рот… Потом снова уперся им в висок.

Господи! Господи! Прости меня! Но я так больше не могу…

Он закрыл глаза. Хочу пожелать всем жить по-человечески… – прошептал он и нажал на спусковой крючок.

На выстрел никто из находившихся на казарменном положении штабистов не прибежал. Видно, не услышали, а может, привыкшие ко всему на свете, не сочли нужным потревожиться.

Тело ротмистра обнаружили только утром, когда в приемной генерала появились с докладом первые офицеры. После нескольких следственных процедур штабс-капитан Шульженко объявил о том, что это самоубийство. Известие об этом быстро просочилось в город, и там начались суды-пересуды. Кто-то говорил о том, что все это произошло в пьяном угаре – дескать, пил ротмистр много, вот и случилась белая горячка. Другие винили в том хунхузов, которым он-де перешел дорогу. Якобы испугался человек и наложил на себя руки. Причиной называли даже сифилис, который он якобы приобрел вследствие своих беспорядочных связей с женщинами.

Гридасовы же восприняли трагедию по-своему.

– Это он из-за тебя застрелился, – однажды за обедом сказал Петруша сестре. Она побледнела. Мать, увидев, что та вот-вот упадет без чувств, пришла к ней на помощь.

– Прекрати, Петр! Сергей Федорович давно уже смирился со своим… – Она пыталась подобрать нужное слово.

– Ты хочешь сказать: со своим положением? – ухмыльнулся сын.

– Вот-вот… – кивнула головой мать.

– А я думаю, все обстоит иначе, – глубокомысленно заявил Владимир Иванович. – Ротмистр не стрелял в себя… Это было бы по меньшей мере глупо. Это была сильная личность… Вы посмотрите, что ему пришлось пережить на своем веку!.. Нет, я настаиваю на том, что это убийство.

Домашние с недоумением посмотрели на него.

– И кто же в таком случае убийца? – спросил Петр. – Может, скажешь, это господин Болохов? Ведь это только у него была причина избавиться от соперника…

– Я все поняла! – неожиданно воскликнула Лиза и выскочила из-за стола…

…На второй день после случившегося Болохова вызвал к себе генерал и поручил ему заняться похоронами. Как-никак это был ваш друг. Были выделены деньги, и через два дня, после отпевания в Свято-Николаевском соборе, Шатуров был похоронен на русском кладбище. Все вышло честь по чести. Был почетный эскорт из казаков, был военный оркестр, который отыграл «Боже, царя охрани…», а в завершение и прощальные винтовочные залпы, прозвучавшие над могилой покойника.

Однако не все прошло так гладко. Святые отцы поначалу отказывались отпевать самоубийцу – дескать, это не положено по церковным законам. Более того, таких, как он, и хоронить-то нельзя вместе со всеми – только за кладбищенской оградой. Строило большого труда, чтобы их уговорить. Мол, это же боевой офицер – ну как можно?.. Однако на кладбище ни одного священнослужителя уже не было.