Gurulev - Rosstan

– Я, отец, женюсь, видно, нынче.

От неожиданности старик сел на лавку.

– Да на ком же это ты? А меня ты спросил, окаянная душа?

Но Федоровна, забежавшая по делу, заступилась за друга крестника.

– Давно ему пора ожениться. Остепенится тогда. Ребятенки пойдут.

Отец сдался сразу. Да и сердился он для порядка больше, чтоб сын из-под родительской воли не выходил.

Оно и верно, женить парня надо. Только на что свадьбу справить? В амбаре хлеба нет. Сор да мышьи гомны. Корову разве продать…

– И кого же ты приглядел, сокол ясный? Не Устю ли у Крюковых? – Федоровна смотрит по-доброму, улыбается.

Северька согласно кивнул.

– Девка работящая. Из себя видная.

– И приданого за ней возьмешь, – сразу прикинула Федоровна. – Отец у нее теперь хорошо живет. Хозяйство, как на опаре, выросло.

Но Северьку приданое мало интересует, и он сказал об этом. Степанкина мать осталась при своем мнении.

– Молод ты еще, вот и не знаешь, чо говоришь. Без своего копыта как жить будешь? По наймам молодую жену пошлешь?

На другой день сватать Устю поехали Федоровна и сам отец Северьки. Сваты по такому случаю оделись во все лучшее, что годами лежало в сундуке и надевалось лишь по великим праздникам. На Громове – новая фуражка с желтым околышем, поблескивающие глянцем сапоги. На Федоровне – цветастая кофта из мануфактуры, что привез крестник из китайских бакалеек.

Хоть и недалеко до крюковского дома, а запрягли коней. Пусть все знают – сваты едут.

Алеха увидел подворачивающую к воротам пару лошадей, кинулся в дом, осторожно выглянул в окно.

– Так и есть, к нам.

– Чего ты, отец? – подала голос жена.

– К нам, говорю, едут. Сваты, видно.

За ситцевой занавеской звякнула об пол тарелка.

Алеха схватил валявшийся у печки хомут – он собирался шорничать, – быстро вытащил его в сени. Метнулся к столу, сделал будничное лицо, но сердце колотилось гулко и отдавало в ребра.

И тотчас скрипнула дверь.

– Здравствуйте, хозяева, принимайте гостей, – Сергей Громов первым шагнул через порог.

– Гостям мы завсегда рады, – Алеха придвинул неказистую своедельскую табуретку, но застеснялся, сел на табуретку сам, гостям указал на лавку.

Громов выбрал место против потолочной балки. Под маткой сел. Теперь уж дураку понятно – сваты.

Алеха прокашливается, ждет, что скажут гости. Хозяйка сидит тут же, глаза испуганные. Старик Громов бороду теребит, на сваху поглядывает: начинай, мол, не тяни душу.

Федоровна и сама видит смущение всех, старается занять разговорами. Про погоду, про нынешние травы, вообще про жизнь. Только все не о том. Так, по крайней мере, Сергей Георгиевич считает.

Северька сидит тут же, смотрит в пол. Багровое пламя прихлынуло к его лицу, сливается с новой красной рубашкой.

Устя из кухни не выходит, притаилась за ситцевой занавеской, ждет. Радостно Усте и стыдно чего-то.

Наконец Сергей Громов не выдерживает, против всяких правил бухает:

– Давайте поженим ребятишек. За тем и приехали. Как вы, хозяин с хозяюшкой?

Устя опрометью, ни на кого не глядя, кинулась из избы. Только дверь глухо стукнула, да в сенях уроненное ведро загремело. Северька – следом. Нашел ее в сараюшке, где обычно зимовали ягнята. Уткнувшись носом в подол, дуреха ревела. Парень осторожно погладил Устину голову. Устя всхлипнула и затихла.

– Экая ты. Глаза у тебя всегда на мокром месте.

Устя обхватила шею Северьки, притянула к себе.

– Боюсь я. Тятя задуреть может. Заупрямиться.

– Не ровней нас считает?

– Не про то говоришь ты. Не хочет он, чтоб я из дома уходила.

Северьке это новое.

– В вековухах тебя хочет оставить? Или как? Ты-то согласна за меня пойти?

– Спрашиваешь тоже, – Устя засмеялась. Не поймешь у этих баб, плачут и смеются – рядом.

Когда молодые вернулись в избу, на столе уже стоял расчатый банчок спирта. На первый взгляд, сватовство шло нормально. Старик Громов облапил за плечо Алеху, предлагал выпить. Алеха не отказывался. Отчего не выпить с хорошим человеком.

Но Федоровна сидела молча, постно поджав губы. Мужиков она явно не одобряла. Сватовство, можно сказать, не получилось. А значит, и спирт пить не ко времени.

Но мужики, видно, чувствовали неловкость и выходить из-за стола не спешили. Соблюдали приличия.

– Садись, парень, с нами, – пригласил Алеха Северьку.

Алехе не хотелось обижать сватов. Жених к новой власти близок. А власть вообще дразнить не надо.

– Я ж со всей радостью породниться с вами готов, – голос у хозяина добрый, ласковый. – Только как я Устю из дому сейчас отпущу? Николай служит. Помощница одна – Устя. Подождать надо.

Резонно, все правильно вроде говорит Алеха. Но чувствуется, не договаривает чего-то. Стыдно сидеть Северьке в крюковской избе. Нежданно-негаданно отказ получил. Одно успокаивает: Устю родительский отказ тоже не радует. Ушла она за занавеску, спряталась от гостей, молчит.

Федоровне тоже сидеть у Крюковых не хочется. Алеху она насквозь видит. Не хочет справный хозяин отдать дочь за ергу. Ерги – бедняки – всегда не в почете. Приехали бы сватать девку от хозяина, к примеру, от Силы Данилыча, отказу не было б.

Федоровна оказалась права. Да и не трудно было разгадать Алеху. Как только сваты отъехали от ворот, Алеха сказал притихшим женщинам:

– Худой бы я был отец, если бы отдал дочь в нужду. Да на Усте сейчас любой будет рад жениться.

Мать промолчала. А Устя жестковато сказала:

– Воля твоя, тятя, отдавать меня или не отдавать. Но за другого не хочу.

– Придет Николай, там видно будет, – Алеха не хочет бабьего скандалу. – Ты только, девка, сама подумай, да и мать спроси: позволит ли она тебе замуж идти без церковного венчания. Ведь Северька в комсомол записался. А такие в церковь не ходят.

Для матери такой довод важный.

– Неужто сватается, а сам без венчания хочет?

– А ты как, старая, думала?

– Да робятенки-то, будто набеганные, будто в подоле принесенные станут считаться. Крапивники, – пугается жена.

– То-то, – Алеха вылил в стакан остатки спирта. – А ты чего, Устя, на это скажешь?

Но Устя молча вышла за дверь.

У сватов, у тех тоже настроение неважное. Федоровна даже в телегу не села, пошла сразу домой. Глаза от Северьки спрятала, будто виновата в чем.

Сергей Георгиевич сердито крякнул, хлестнул коня.

– Не зная броду, не лезь в воду.

Северька промолчал. Неохота со стариком в разговор пускаться, душу бередить.

В этот день Северька остался дома. Не пошел ни к парням, ни на вечерку. Казалось: все знают о его позоре, смеяться будут. Не в глаза, так за спиной.

Перед вечером в избу ввалился Федька. Шумный, поворотливый.

– Тоскуешь? Плюнь. Лечить я тебя пришел.

– Где столько времени пропадал? В бакалейки бегал?