Gurulev - Rosstan

– В прачечную! – возмутилась Фекла Михайловна. – Там же машины… Только изорвут-измажут. Да и зачем мужику этим самому заниматься? – Фекла Михайловна хотела сказать еще что-то, но в коридор вышла Нина Владимировна, старушка осеклась и зашелестела ногами на кухню.

Через несколько минут она робко постучалась в комнату Лахова.

– Так я насчет постирать. Если че, так я…

Лахов видел перед собой иссохшую, сгорбленную, изработавшуюся старуху и хотел было решительно отказаться от ее услуг, но сумел-таки приметить, что глаза у Феклы Михайловны как у больной собаки: в них и преданность, в них и тоска, в них и извинение за свою немощь, и просьба – не оттолкнуть.

– Хорошо, хорошо, – сказал он торопливо. – Если что понадобится, я вам скажу. Но я уже привык – сам стирать.

Потом целую неделю Фекла Михайловна вопросительно поглядывала на Лахова, потом, так и не дождавшись предложения постирать, перешла к наступательным действиям. Лахов не имел привычки запирать свою комнату на ключ и, вернувшись как-то из недельной командировки, увидел, что ношеные рубахи, которые он за неимением платяного шкафа складывал в картонную коробку, а то и просто оставлял брошенными на стуле, выстираны. Выстираны, выглажены и сложены аккуратной стопкой на стуле. Лахов вернулся из поездки поздно ночью, а утром ему уже надо было быть на службе, а в чемодане у него – это он помнил – не оставалось ни одной свежей рубашки, и он планировал дождаться открытия магазина, купить по дороге на службу рубашку, положить ее в портфель и переодеться в редакционном туалете.

– Спасибо вам великое, Фекла Михайловна, – совершенно искренне сказал он старухе, хотя в другое время, в сердитую минуту, ему бы могло очень не понравиться, что в его отсутствие заходили в комнату.

– Да я же всегда… – глаза Феклы Михайловны наполнились слезами благодарности. – Ежели что постирать… Да ты, мой хороший.

Спустя много времени, когда Лахов сумел разглядеть соседей поближе, он поблагодарил ту минуту, когда не отругал Феклу Михайловну за самовольство. И тогда же он подумал: «Надо иметь человеку дело на земле, надо человеку почувствовать свою нужность».

С тех пор из всех жильцов Фекла Михайловна выделяет его, Лахова, да еще медсестру Марину.

…Как ни пытался Лахов уснуть, ничего из этого не получилось, и он решил вставать. Он вышел во двор, обошел вокруг машины, попинал скаты и, увидев, как далеко по дороге пропылила ранняя машина, неизвестно перед кем почувствовал свою вину за то, что он все еще не в пути, хотя до сих пор не знал точно, куда он едет. Куда-то к Байкалу, и все. Боясь показать свою торопливость и тем обидеть гостеприимного хозяина, он подсоединил аккумулятор, проверил масло в двигателе и стал прогревать мотор, все острее и острее испытывая эту непонятную свою вину и слов, но надеясь, что вот такая поспешность даст ему душевное успокоение.

– Ты почто ехать собрался? Торопишься, что ли? А чай пить? – забеспокоился дед Николай.

– Да нет, – стесняясь самого себя, ответил Лахов. – Я только двигатель хочу прогреть. И как же без чая ехать? Без чая нельзя.

– Нельзя, нельзя, – согласился старик.

*

Лахов раньше не подозревал за собой такой способности: просыпаясь утрами, не спеша перебирать события прошедшего дня, вспоминать свою прошлую жизнь, запоздало мучиться или радоваться давним стечениям обстоятельств. «Старею, что ли», – думал Лахов, думал без всякого страха, зная, что до настоящей старости ему самое малое никак не меньше двух десятков лет. Но он и радовался этой открывшейся способности, которая, как он понимал, могла проявиться лишь в такой ситуации, в которую он себя определил сейчас: безлюдный берег озера, легкий, необременительный быт – поиски дров для костра, костер, рыбалка. Прежде он не раз ловил себя на мысли, что никак не может сосредоточить внимание на собственном бытие, подумать о своей жизни, осознать свою суть, свой характер, свое место в длинном ряду жизни, имя которому – род, племя, осознать свою ответственность за право жить, за высшее доверие, которое оказано тебе родом: представлять этот род на земле. Все было некогда, все спешил, будто кто-то другой расписывал день по минутам, втолкав в расписание сотню мелких нужных и ненужных дел. Встречи с людьми, командировки, планерки, летучки, телефонные звонки, обеды с приятелями, подготовка к собраниям, собрания, кино, встречи, магазины. Сотня дел, остановиться некогда, а сделанного на грош. А почему сделанного-то на грош? Вон ведь в какой запарке живешь, как говорится, ни сна ни отдыха. А черт его знает, некогда об этом подумать. Утром около уха будильник звенит – подъем! И началось. На умывание десять минут. На одевание пять минут. Включил радио – надо последние известия прослушать. И верно, надо. Как же без этого! Надо завтрак сготовить. Ах ты черт – черти во всем виноваты – бежать уже надо, некогда завтракать. Троллейбус, автобус. До чего транспорт безобразно ходит, черт бы его побрал!

Ну а вот теперь появилась возможность подумать. И пусть даже не подумать, не разобраться в своей жизни, не спланировать ее, а хотя бы получить возможность глянуть на неё, на свою жизнь, как бы со стороны. И то благо.

Не обидел ли он своим поспешным отъездом старого чабана? Да вроде нет. Ведь он сказал, что хочет как можно скорее оказаться на берегу Байкала, а уже одно упоминание о Байкале может оправдать любую поспешность. Он поблагодарил за чай, пожал сухую и плохо гнущуюся ладонь старика, выслушал советы, где лучше всего найти безлюдный и красивый берег, и выехал на дорогу.

Он проехал километра два, на первом отвороте от большака повернул вправо – так посоветовал сделать чабан – и минут через десять остановился около развилки малоезженых дорог. Он вышел из машины, стараясь отыскать взглядом приметы, следуя которым он непременно, по словам деда Николая, приедет в место редкой красоты. Все сопки были вроде бы одинаковыми, не было среди них той скошенной, вершина которой должна остаться по правую руку. «Может быть, и на этот раз повернуть по правой дороге», – подумал Лахов, но тут же понял, что над такой задачей ему придется ломать голову еще не один раз – по склонам сопок разбегались несколько чуть приметных и ветвистых, как дерево, дорог, – и решил держаться одного общего направления – на восход солнца. Ведь до Байкала оставалось каких-то пять-десять километров.

Обогнув ближнюю сопку, Лахов увидел, что в одном из сопочных междугорбий небо опустилось много ниже горизонта, будто небо выколупнуло в земле огромную воронку и заполнило ее своею голубизной, и Лахов понял, что он видит Байкал: небо слилось с водой. Проселок увел в долину, и озера не стало видно, но Лахов знал, что теперь-то он никуда с пути не собьется, выедет к Байкалу. Он еще попетлял по слабо приметным степным дорогам, распугивая бойких сусликов, и, взлетев на очередной взлобок, невольно нажал на тормоз. Не остановиться здесь было бы грехом. Надо было просто осознать видимое, и сейчас у Лахова было время остановиться и осмотреться. В полуночную и полуденную стороны – на север и на юг – расплескались-растеклись два голубых крыла и ушли за далекий горизонт. Противоположный берег – прямо на восход солнца – потерялся в голубом дрожании, и можно бы подумать, что восточный берег далек и лежит тоже за окоемом, если бы не были видны снежные пики гольцов, вздымающиеся над синевой озера и упирающиеся в синеву неба. Километрах в десяти от берега, а может быть, и дальше, в голубой невесомости плыл маленький, совсем игрушечный, теплоходик. «Вот бы где надо устроить святое место», – подумал Лахов.