Reshetko - Chernovodie

Женщины ненадолго замолчали. Акулина смотрела на маячившую перед глазами крепко сбитую фигуру Марии и с завистью подумала: «Везет же бабе – одна; никто ись не просит! А тут…» – и поинтересовалась у землячки:

– Ефим-то как?

– Не жилец Ефим. Доконает его грыжа. Одни глаза да нос остались! – скорбно ответила Мария и тяжело вздохнула.

Акулина тоже вздохнула и неожиданно для себя проговорила:

– Че ты, Марья, кочевряжишься перед комендантом! У него не заржавеет, со свету сживет.

Глушакова резко остановилась, повернулась и удивленно посмотрела на Акулину.

Щетинина тоже остановилась и, опустив глаза, покраснела.

Мария усмехнулась и, сложив пальцы в кукиш, сунула его в сторону палатки:

– Хрен с маслом ему. Не я за ним, а он за мной покамест бегает!..

Акулина, не поднимая головы, виновато проговорила:

– Прости, Марья, что дурь с языка сорвалась! – Щетинина повернулась и сошла с тропинки, направляясь к своему шалашу.

Глушакова участливо смотрела вслед измученной женщине и вдруг негромко окликнула Щетинину:

– Слышь, Акулина! Че я тебе хочу сказать, он за муку ничем не брезговат! И деньгами берет, и золотишком! Сама слышала, как некоторые торговались!..

Холодно и пусто крестьянину в жилом месте, где не слыхать ни задорной петушиной переклички, ни протяжного мычания коров, возвращавшихся с пастбища, ни беспорядочно-ленивого лая собак. Слышны только в поселке номер шесть злобная перепалка соседей, горький детский плачь, ругань отчаявшихся матерей.

Лаврентий Жамов сидел на самодельной лавке около кострища. Он прислушивался к гомонящему стану, ловя открытой грудью свежий ветерок, и с надеждой посмотрел на запад.

Прямо за рекой солнце садилось в узкую черную тучу, низко висевшую над горизонтом, разрезав красный шар на две неравные половины.

– Дождичка бы с ветром! – молил бригадир. – Повалил бы деревья. Все легше! – Вспомнилась вдруг Акулина, изможденная, постаревшая, ее грудной Коська. Лаврентий тяжело вздохнул, вспомнив своих детей, умерших на барже.

Низко над лесом стремительно просвистела стайка уток. Лаврентий поднял голову, следя за черными точками, которые быстро перелетели реку, растворяясь в багровых лучах закатного солнца. Вода в реке пошла на убыль. На обсыхающих гривах между многочисленными озерами пошла в рост трава. По берегам озер в молодой зелени неутомимо скрипели коростели. У Жамова отмякло лицо:

– Скоро покос!

Из балагана вышла Анна.

– Ты долго будешь полуношничать?

– Иду, иду! Задумался маленько! – скупо улыбнулся Лаврентий.

– Задумался! – проворчала Анна. – Тебе все больше других надо!

– Ладно, мать, не ворчи! – миролюбиво проговорил Жамов и поднялся с лавки.

Под утро прошел обильный дождь. Сильный порывистый ветер раскачивал вершины деревьев. В тайге что-то ухало, потрескивало. Проснувшийся Лаврентий чутко вслушивался в глухой шум дождя, барабанящего по крыше балагана.

«Однако, повалить должен! – подумал он о лесосеке. – Сильный ветер! Осподи, – взмолился бригадир. – Хоть бы норму выполнить. Оголодали совсем… Ну ништо…» – непонятно к кому обращаясь, не то к Богу, не то к черту, грозил простой мужик, сибирский кулак, неграмотный, но хорошо знающий счет, Лаврентий Васильевич Жамов.

Глава 15

Шум надвигавшейся грозы разбудил старую тунгуску. На черном небе непрерывно полыхали молнии, с оглушительным треском рвали над головой небосвод. Яркий, слепящий свет то и дело прорывался сквозь маленькое мутное оконце, на короткое время высвечивал нехитрое внутреннее убранство карамушки: два узких топчана вдоль стен, застланных оленьими шкурами, с лежащими человеческими фигурами, небольшой низкий стол, сколоченный из грубых досок, в углу железная печурка, – и затем наступала кромешная тьма. Анисья тревожно прислушивалась к громовым раскатам и глухо нарастающему таежному шуму. Нет, не спалось: старуха спустила ноги с лежанки.

– Спишь? – негромко окликнула она, прислушиваясь к неровному дыханию дочери.

– Не сплю! – ответила Агафья.

– Вот и я не сплю! – пробурчала старуха, ее босые ноги зашлепали по земляному полу. Она на ходу обеспокоенно ворчала: – Шибко, однако, гремит! – Продолжая ворчать, недовольно закончила: – Тайга бы, язви ее, снова не загорелась! – Скрипнула дверь, в избушку ворвался поток свежего воздуха.

Агафья молчала. Она лежала с открытыми глазами в душной темноте карамушки, обливаясь потом.

«Душно, дышать трудно!» – думала молодая тунгуска. С ней уже как-то было такое. В памяти неожиданно всплыло детское воспоминание…

Рядом с зимовьем отца стоял легкий чум. Из леса, вплотную подступившему к поляне, на которой стояли зимовье и чум, слышался звон ботала пасущихся невдалеке оленей. Это прикочевал в гости дядя Дормидонт, брат отца, низенький коренастый тунгус с кривыми ногами и реденькой бородкой. Хозяева и гости, Дормидонт с теткой Марией, сидели около костра. Шел извечный разговор: об охоте, урожае на кедровый орех и других таежных новостях. Дормидонт, прихлебывая из кружки крепкий и горячий чай, посмотрел на девочку добрыми с хитринкой глазами и, улыбаясь, вдруг сказал:

– Совсем большой девка Агашка. Ружье надо. Промышлять зверя надо.

У девчонки замерло сердчишко. Это была ее заветная мечта.

Ей даже сны последнее время снились…

Идет она по тайге, совсем как взрослая. В руках у нее новенькое ружье. Вдруг слышит сердитое цоканье белки. Агашка останавливается. Зверек где-то рядом… Девчонка обшаривает глазами близстоящие стволы деревьев, каждый сучок на них. Она беспомощно топчется вокруг деревьев, но белка пропала, как сквозь землю провалилась. На глаза ей наворачиваются слезы. Этот сон повторялся, и она часто просыпалась с мокрыми глазами…

– У меня ружья нету! – тихо проговорила Агашка, опустила глаза и тяжело вздохнула.

– Пошто нету! Однако, есть! – добродушно улыбнулся Дормидонт. Он поднялся с земли и, неслышно ступая оленьими торбасами, пошел в чум. Загоревшимися глазами Агашка следила за дядей.

Но вот зашевелился олений полог, из чума вышел дядя, в руках у него была новенькая одностволка. С радостным криком девчонка вскочила на ноги. Дормидонт протянул ей одностволку и замшевую, из оленьей кожи, сумочку с патронами.

– Бери, хороший ружье!

Сидя около костра, Агашка не выпускала из рук свое счастье.

Она гладила хрупкими пальчиками лакированную ложу ружья, переламывала его, заглядывая внутрь ствола, принюхиваясь к терпкому запаху масла, которым был смазан ружейный механизм. Девчонка так и спала всю ночь в обнимку со своей одностволкой.

…Рано, рано утром, когда взрослые спали, она вышла из карамушки с ружьем в руках. Укрытый толстым слоем белого тумана, сонно журчал Игомьяк. Тропинка некоторое время бежала вдоль берега речки, затем, вильнув в сторону, спряталась под густую, уже начавшую буреть осоку. Перед плотной травой, грузно поникшей под обильной росой, девчушка остановилась, перевела дыхание и смело шагнула вперед, поднимая повыше ружье. Легкие торбаса и меховые штаны хорошо защищали тело от росы. Тропинка нырнула под высокие деревья. Это был чистый сосновый бор, заросший сплошным брусничником. Кругом стояли высокие сосны, их вершины золотились в лучах восходящего солнца.