К. Станюкович - Вокруг света на Коршуне

Обедали, конечно, с деревянной сеткой, укрепленной поверх стола, в гнездах которой стояли приборы и лежали плашмя графины и бутылки, чтобы все эти предметы не могли двигаться на качающемся стремительно столе. Вестовые выписывали вензеля и делали необыкновенные акробатические движения, чтобы донести блюда по назначению и не разметать яств по полу. Приходилось выбирать моменты и обедающим, умело ими пользоваться, чтобы благополучно донести вилку до рта, не разлить вина или не обжечься горячим чаем, который подавался в стаканах, завернутых в салфетку.

Весь этот день Володя пролежал в каюте, впадая по временам в забытье. Точно сквозь сон слышал он, как под вечер зычный голос боцмана прокричал: «Пошел все наверх» – хотел, было, вскочить, но, обессиленный, не мог подняться с места.

Да и не все ли равно? Ведь он бесповоротно решил в первом же порте остаться, и ну ее к черту, эту отвратительную службу… Пусть дядя сердится, а он не виноват… Ишь, ведь как мечется во все стороны корвет… О, господи, что это за ужасная качка… И неужели можно к ней привыкнуть когда-нибудь…

Он вспомнил, что не пошел на вахту, и когда ему рассыльный пришел доложить, что до вахты пять минут, сказал, что болен и выйти не может…

Еще бы выйти, когда его безостановочно тошнит.

Он ни за что не встанет… Пусть с ним делают, что хотят… Он будет лежать до тех пор, пока «Коршун» не придет в порт… О, тогда он тотчас же съедет на землю.

Счастливцы, кто живет на земле… Идиоты – пускающиеся в море… О, как завидовал он всем этим счастливцам, которые сидели и ходили и не чувствовали этих мучительных приступов…

«О, мама, милочка! как бы я хотел быть с тобой!» – повторял Володя и, наконец, забылся в тяжелом сне.

Проснувшись на следующее утро, Володя, к крайнему своему изумлению, чувствовал себя свежим, бодрым, здоровым и страшно голодным.

Что это значит?.. Разве уж больше не качает?

Но корвет качало и качало почти так же, как вчера, а между тем Ашанин не испытывал никакого неприятного ощущения.

Он боялся верить такому счастью. Может быть, ему так кажется оттого, что он лежит?

И он приподнялся на койке, придерживаясь рукой за стойку, чтобы не стукнуться лбом. Койка, словно качели, мечется под ним, а он ничего… Ни тоски, ни этого сосания под ложечкой, ни этого свинца в голове.

– Неужели?! – громко воскликнул Ашанин.

– Что вы, Владимир Николаевич?.. Али во сне?.. Господь с вами! – проговорил слабым голосом батюшка.

– Простите, батюшка, я вас разбудил?

– Какой сон… Не дает мне господь сна-то. Всю ночь мучился… и теперь вот… Качка-то какая… Нет передышки…

– Разве вам не легче сегодня?

– Нимало не легче…

– А я, батюшка, так нисколько не чувствую качки, точно ее и нет! – с счастливым и радостным чувством говорил Ашанин. – А вчера-то… Впрочем, это может быть пока, а когда встану…

– Который час?

– О! уже половина восьмого, а мне с восьми на вахту.

Ашанин спрыгнул с койки и постоял несколько времени, ожидая, что вот-вот и вся его радость разлетится прахом.

Но здоровый крепкий организм юноши выдержал и это испытание, и он, хотя и не без больших забот о равновесии собственного тела, сегодня мог вымыться, причесаться, – словом, несколько заняться туалетом, о котором и не думал вчера.

– Ишь, какой вы счастливец, – проговорил батюшка.

– Вам не надо ли чего? Не приказать ли подать чаю?

Но батюшка замахал руками.

– Не надо мне ничего… Какой чай… Служитель божий страждет, а вы, словно бы в издевку над ним, предлагаете чай, когда на свет божий тошно смотреть… Нехорошо, Владимир Николаевич! – раздраженно говорил батюшка.

– Честное слово, батюшка, я и не думал издеваться… Я сам вчера страдал… Я понимаю…

Но батюшка застонал, и Володя вышел из каюты.

В палубе почти не видно было лежащих матросов, и лица у всех не были бледные, как вчера.

– Ну, а ты, Рябов, как, брат, сегодня? – окликнул Ашанин Ворсуньку, выходившего из каюты артиллериста.

– А вы уж изволили встать? А я только что хотел вас побудить… Да как же, барин, у вас сапоги не чищены… и платье тоже… Я утром рано заходил, так боялся обеспокоить… И поп стонет…

– Не беда… Ты лучше скажи, рвет тебя с души, как ты вчера говорил, или нет?

– Самую малость, барин…

– Меня нисколько, брат! – весело говорил Володя.

– Дай вам бог… Бог даст, и у меня отойдет… Сегодня по крайности хоть на свет божий глядеть можно, а вчера…

– Вчера, брат, и меня укачало… Хотел вовсе службу бросать! – засмеялся Володя.

– Уйтить только некуда, барин… Кругом море…

Володя вошел в гардемаринскую каюту. Там уже пили чай.

– Ну, что, Ашанин, ожили? – встретили его со всех сторон вопросами молодые люди.

– Ожил, а вы, господа, как?

– Вчера все, как есть, в лоск лежали, – заметил курчавый, красивый брюнет Иволгин.

– И собирались в отставку?

– Собирались! – рассмеялся Иволгин. – Разве и вы тоже?

– Я сбежать даже собирался.

– Ну, а теперь вас нисколько не укачивает? – допрашивал Иволгин.

– Нисколько!

– Ни капельки?

– Ни капельки!

– Вы не хвастаете?

– Честное слово.

– Счастливец! Меня все еще чуть-чуть мутит… Зато наверху нисколько.

– И меня нисколько не укачивает! – заметил плотный, здоровый рыжий молодой человек.

– Еще бы такого быка, как ты, укачать. И то удивительно, что вчера тебя свалило.

– А вот бедный наш Кошкин так и сегодня еще в антимонии находится, – заметил рыжий юноша. – Еще бы: зачем он такой спичка!

– Не всем быть таким быком, как ты… И фамилия-то у тебя такая: Быков! – раздался с койки раздраженный голос.

– А знатно трепало вчера, господа.

– А как сегодня? – спросил Володя.

– Валяет порядочно, но куда легче…

Володя не без некоторого страха пил чай и уписывал черствые булки с маслом и сухари.

А что как после еды его снова укачает?

Но голод давал себя знать, и Володя удовлетворил по возможности свой волчий аппетит, рассчитывая сегодня поплотнее пообедать.

За пять минут до восьми он вышел наверх и сегодня не только без всякого страха смотрел вокруг, а с каким-то вызывающим чувством, словно бы и он принимал участие в победе над вчерашним штормом.

Море еще бушевало. По-прежнему оно катило свои седые волны, которые нападали на корвет, но сила их как будто уменьшилась. Море издали не казалось одной сплошной пеной, и водяная пыль не стояла над ним. Оно рокотало, все еще грозное, но не гудело с ревом беснующегося стихийного зверя.

Ветер уж не ревел, срывая гребни волн, с яростью бури и не раздражался бешеными порывами, а, свежий, очень даже свежий, дул ровно, с одинаковой силой, далеко не доходя до силы шторма.

И «Коршун», пользуясь попутным ветром, несся, весь вздрагивая и раскачиваясь, в бакшаг узлов по десяти, по двенадцати в час, под марселями в два рифа, фоком и гротом, легко и свободно перепрыгивая с волны на волну. И сегодня уж он не имел того оголенного вида, что вчера, когда штормовал с оголенными куцыми мачтами. Стеньги были подняты, и, стройный, красивый и изящный, он смело и властно рассекал волны Немецкого моря.