К. Станюкович - Вокруг света на Коршуне

Это была очень маленькая каютка, прямо против большого машинного люка, чистенькая, вся выкрашенная белой краской, с двумя койками, одна над другой, расположенными поперек судна, с привинченным к полу комодом-шифоньеркой, умывальником, двумя складными табуретками и кенкеткой для свечи, висевшей у борта. Иллюминатор пропускал скудный свет серого октябрьского утра. Пахло сыростью.

Между койками и комодом едва можно было повернуться.

– Батюшка еще не приезжал?

– Никак нет, ваше благородие! – отвечал белобрысый вестовой и, заметив, как интересуется каютой и подробно ее осматривает Володя, спросил:

– Нешто и вы с попом будете жить?

– Да, братец.

– Так позвольте вам доложить, что я назначен вестовым при этой самой каюте. Значит, и вам вестовым буду.

– Очень рад. Как тебя зовут?

– Ворсунькой, ваше благородие…

– Это какое же имя?

– Хрещеное, ваше благородие. Варсонофий, значит. Только ребята все больше Ворсунькой зовут… И господа тоже в кают-компании.

– Видно, недавно на службе?

– Первый год, ваше благородие… Мы из вологодских будем…

– А фамилия как?

– Рябов, ваше благородие…

– Ну, Рябов, – проговорил Володя, считавший неудобным звать человека уменьшительным именем, – будем друзьями жить. Не правда ли?

– Так точно, ваше благородие. Я стараться буду.

– А грамоте знаешь?

– Никак нет, ваше благородие…

– Я тебя грамоте выучу. Хочешь?

– Как прикажете, ваше благородие…

– Да я не могу приказывать. Твоя воля.

– Что ж, я согласен, ваше благородие.

– Ну, прощай, брат… Вот тебе!

Володя сунул матросу рублевую бумажку и вышел вон.

– Ишь, ты! – проговорил с радостным изумлением Ворсунька и пошел рассказывать вестовым, какой добрый, простой молодой барин: и грамоте обещал выучить, и так «здря» бумажку дал.

Ашанин ушел в восторженном настроении духа.

В нескольких шагах от корвета он снова встретил пожилого рябоватого матроса с серьгой, который нес ведро с горячей смолой.

– А что, Бастрюков, каков у вас командир? Довольны вы им? – спросил Володя.

– Нашим-то Василием Федорчем? – воскликнул, останавливаясь, Бастрюков и словно бы удивляясь вопросу Володи. – Видно, вы про него не слыхали, барин?

– То-то, не слыхал.

– Так я вам доложу, что наш командир – прямо сказать – голубь.

– Добрый?

– Страсть добер. Я с им, барин, два года на «Забияке» в заграницу ходил, в Средиземное море. Он у нас тогда старшим офицером был. Так не то что кого-нибудь наказать линьками[26] или вдарить, он дурного слова никому не сказал… все больше добром… И других офицеров, которые, значит, зверствовали, стыдил да удерживал… Он матроса-то жалел… Так и прозвали мы его на «Забияке» голубем. Голубь и есть! – заключил Бастрюков.

С каким-то особенно радостным чувством слушал Володя эти похвалы старого матроса, и когда в тот же день вернулся домой, то первым делом восторженно воскликнул:

– Ну, мамочка, если бы ты знала, что за прелесть наш капитан!

И Володя стал передавать свои впечатления и сообщил отзыв о капитане матроса.

– Верно, он и моряк чудесный. Вы знаете нашего капитана, дядя?

– Слышал, что превосходный и образованный морской офицер, – отвечал дядя-адмирал, видимо довольный восторженным настроением племянника.

Ах, как незаметно быстро пронеслись последние дни! С утра этого хмурого и холодного октябрьского дня, когда Володе надо было перебираться на корвет, Мария Петровна, то и дело вытирая набегавшие слезы, укладывала Володины вещи в сундук. Благодаря дяде и матери Володю снарядили отлично. Сундук вскоре наполнился платьем – и форменным, будущего гардемарина, и штатским, для съезда на берег за границей, бельем, обувью и разными вещами и вещицами, в числе которых были и подарки Маруси, Кости и няни. Все несли свою лепту, всем хотелось чем-нибудь да одарить милого путешественника-моряка. Ни одна мелочь не была забыта, все аккуратно уложено заботливой материнской рукой.

Тронутый, взволнованный и благодарный Володя часто входил в уютную маленькую спальную, где заливалась канарейка, и целовал то руку матери, то ее щеку, то плечо, улыбался и благодарил, обещал часто писать и уходил поговорить с сестрой и с братом, чтобы они берегли маму.

– А вот, Володя, тут варенье, – говорила Мария Петровна, показывая на большой, забитый гвоздями ящик, в котором был почти весь запас, заготовленный на зиму. – Полакомишься… За границей такого нет.

– Ах, мама, мама! – восклицал Володя и снова целовал мать.

К четырем часам пришел маленький адмирал и резким движением сунул Володе туго набитый вязаный кошелек, в котором блестели новенькие червонцы.

– Тут их сто. Сразу, смотри, не транжирь… До производства ведь еще долго… Да кошелек береги… Он у меня еще с первого моего дальнего вояжа… Одна дама вязала…

– Зачем так много, дядя?

– Пригодится… Можешь, если придется, в Париж и в Лондон съездить… Готов?

– Готов, дядя.

– У директора был? С товарищами простился?

– Все сделал.

За обедом все сидели грустные, подавленные, молчаливые. Один только адмирал был разговорчив, стараясь всех подбодрить.

– И не увидите, Мария Петровна, как пройдут три года и Володя вернется бравым мичманом. То-то порасскажет!..

Никогда в жизни никуда не опаздывавший и не терпевший, чтобы кто-нибудь опаздывал, адмирал тотчас же после обеда то и дело посматривал на свою старинную золотую английскую луковицу и спрашивал:

– Который час у тебя, Володя?

И Володя не без удовольствия вынимал из-за борта своей куртки новые золотые часы, подаренные адмиралом, и говорил дяде время.

– Твои часы верные… Секунда в секунду с моими… А вещи твои отправлены? Лаврентьич увез?

– Увез, дядя.

– Ну, пора, пора, Володя, а то опоздаешь, – нетерпеливо говорил адмирал. – Пять часов!

Володя пошел прощаться с няней Матреной. Завтра все приедут в Кронштадт на казенном пароходе и все утро пробудут на корвете, а няня останется дома.

Старуха долго целовала Володю, крестила его, всхлипывала и сунула ему в руку только что доконченную пару шерстяных носков.

Володя обнимает мать, сестру и брата, еще раз подбегает к рыдающей няне, чтобы поцеловать ее, и торопливо спускается с лестницы вместе с адмиралом, который вызвался проводить племянника на пароход.

На извозчике старик-адмирал, между прочим, говорит, вернее, выкрикивает, племяннику:

– Старайся, мой друг, быть справедливым… Служи хорошо… Правды не бойся… Перед ней флага не спускай… Не спустишь, а?

– Не спущу, дядя.

– Люби нашего чудного матроса… За твою любовь он тебе воздаст сторицей… Один страх – плохое дело… при нем не может быть той нравственной, крепкой связи начальника с подчиненными, без которой морская служба становится в тягость… Ну, да ты добрый, честный мальчик… Недаром влюбился в своего капитана… И времена нынче другие, не наши, когда во флоте было много жестокости… Скоро, бог даст, они будут одними воспоминаниями… Готовится отмена телесных наказаний… Ты ведь знаешь, и я против них… Однако и я наказывал – такие были времена… Но и тогда, когда жестокость была в обычае, я не был жесток, и на моей душе нет упрека в загубленной жизни… Бог миловал! И – спроси у Лаврентьича – меня матросы любили! – прибавил старик.