Шота Руставели - Витязь в барсовой шкуре

В этот день Ростэн был мрачен. Был прием не обозначен.
Новый день блеснул, прозрачен, — он проснулся, раздражен.
Пламя с лика точно смыто. «Визирь где?» — сказал сердито.
И ведут того, — в нем скрыта дрожь, он бледен, устрашен.

Чуть униженный и скромный, визирь в зал вошел приемный,
Как Ростэн сказал: «Истомной был я полон темноты.
Был в беспамятстве вчера я. Чем-то мучил ты, терзая.
В том была и гневность злая, визирь, сердце сердца ты.

Не припомню, что там было, в чем нужда у Автандила.
Что мне было столь немило? Гнев подобен был ручью.
Молвят мудрые: «Закляты в злобе пропасти и скаты».
Что мне там сказал вчера ты? Повтори-ка речь свою».

И вчерашнее тут слово визирь в страхе молвит снова.
Царь прослушал, и такого был ответа звук: «Еврей
Левий, верно, я свирепый. Или ты совсем нелепый.
Позабудь свои зацепы. Или смерть иди скорей».

Визирь — в поиски, печальный. Не находит, где кристальный.
Лишь толпой в тоске опальной слезы льют рабы ручьем.
Весть о бегстве, онемелый, слышит. Молвит: «Есть кто смелый, —
Так — к царю. Я в те пределы не пойду, — уж слышал гром».

Визирь все не прибывает. Царь другого посылает.
Вестник медлит, не вступает. Кто дерзнет принесть тот сказ?
И в Ростэне подозренья. В десять раз больней мученья.
«Видно, тот, кто весь боренье, от моих сокрылся глаз».

С головою, ниц склоненной, мыслит сильно огорченный.
Вздох за вздохом, повторенный. Повелел рабу: «Иди,
Да придет злосчастно-скучный». Входит визирь злополучный.
Бледный, скорбный, и беззвучный, со стеснением в груди.

Видя это привиденье, царь спросил: «И так, горенья
Солнца нет? В нем измененье? Он превратная луна?»
Полным сказано все сказом, как исчез — кто был алмазом.
«Солнца нет над нашим глазом, и погода не ясна».

Царь, услышав слово тайны, вскликнул. Вопль необычайный.
В боли он скорбит бескрайной: «Милый сын мой, где же ты?»
Рвет он бороду, терзает. Лик ногтями разрывает.
«Где же светоч мой сияет? Я один средь темноты.

Если сам ты там с собою, ты не будешь сиротою.
Я же, сын, один с тоскою. Ты меня осиротил.
В язвах быть мне, болям длиться. Без любимого томиться.
Час пока не даст нам слиться, — как терплю, — сказать нет сил.

Не вернешься без заботы ты в веселый час охоты.
Самоцвет, кому темноты неизвестны. Стройный стан.
Не услышу дорогого. Нежный голос птицелова
В чуткий слух не кликнет снова. Что дворец? В нем мрак мне дан.

Знаю я, ты силен, молод. Лук с тобой, насытишь голод.
Кто твоей стрелой уколот, тот сейчас же в смертном сне.
Мудрость бога — всеблагая. Но, коль плача и стеная,
Сын, умру здесь без тебя я, кто ж поплачет обо мне!»

Шум раздался. Рой придворных. Воздух полон слов укорных.
Рвут брады свои, в повторных удареньях скорбных рук.
«Были мы тобой богаты», — молвят, — «с нами был когда ты.
Ныне день для нас проклятый, — солнца нет и тьма вокруг».

Увидав ряды сановных как родных своих и кровных,
Царь в скорбях беспрекословных молвил: «Редок блеск лучей.
Солнца нет, мы слабы в силе. Чем пред ним мы согрешили?
Кто на битву, взмахом крылий, поведет полет мечей?»

Все с скорбящим восскорбели. И затихли, присмирели.
Царь спросил: «С слугой в том деле витязь был или один?»
И пришел, сдержав рыданье, весь в тревоге ожиданья,
И царю дал завещанье, мертвый в жизни, Шермадин.

«Вот послание какое», — молвил он, — «в его покое
Я нашел. И в смутном рое лишь рабы скорбели вкруг.
Скрылся он своей тропою, никого не взяв с собою.
Смерть мне! С этою судьбою жизнь мне — тягостный недуг.

Прочитали завещанье. Снова долгие стенанья.
И дает он приказанье: «В войске — черный цвет цвети.
Будем в скорби с сиротами мы молиться, и с вдовами.
Бог да сжалится над нами, и ведет его в пути».

Если месяц волоконце разовьет вдали от солнца,
Смотрит ярко он в оконце, — если ж близко, бледен свет.
Но бессолнечность для розы есть бесцветность, мгла угрозы.
Как печальны наши грезы, если милых с нами нет.

Вот, расскажет песнопенье, как тот витязь в отдаленье
Отбывает, и кипение в горьком сердце, плач и стон.
Едет, едет, обернется. Что, коль солнце, свет чей льется,
Солнцем сердца там зажжется? В обомленьи меркнет он.

В полуобмороке млея, обессилел он, немея.
Только слезы, не редея, льют, не видит ничего.
Где же помощь? Где подмога? Только скорбь терзает строго.
Он не видит, где дорога, конь куда несет его.

Говорит: «Моя златая! Без тебя изнемогая,
Если будет мысль — немая, мысль — проклят ем назови.
Сердце все к тебе стремится, хочет к милой возвратиться,
Кто в любви, да подчинится он сполна своей любви.

До того, когда мгновенье принесет соединенье,
В чем найду отдохновенье? Я б себя убил сейчас.
Я б ушел из жизни вольно. Ты была бы недовольна.
И тебе бы стало больно. Лучше слезы лить из глаз».

Молвит: «Солнце! Нежа очи, образ солнечной ты ночи
Перед тем, кто средоточий есть единство, в бурях тишь.
Ты, что всем телам небесным быть даешь в пути чудесном,
За скитанием безвестным дай мне с нею быть. Услышь.

Для премудрых, в жизни сменной, образ бога ты нетленный.
Помоги. Я ныне пленный. В кандалах железных я.
Через горы и равнину я к кристаллу и рубину
Путь держу, — сам, бледный, стыну. Ранит близь и даль моя».

И «Прости» сказав покою, в плаче тает он свечою.
Опоздать страшась, порою поздней едет между гор.
Пала ночь, и звезды встали. Отдых в них его печали.
С ней сравнил их в синей дали, с ними держит разговор.

Он до месячного круга молвит: «Страстного недуга
Огнь ты шлешь. Любить друг друга ты велишь. Страдать, любя.
И бальзам даешь терпенья. С той, в ком лунное горенье,
Дай мне с ней соединенье — через пламя — чрез тебя».