Евгений Таран - Мудрость Востока. Притчи о любви, добре, счастье и пользе наук

– Мы знаем, кто ты, и знаем, что ты прибыла из Каира, чтобы повеселить глаза своего халифа своими танцами. Лучшее, что у тебя есть, принесла ты нам в простоте своей души. Но ты нарушила священную фетву великого муфтия и за это подлежишь суду. Встань, дитя мое! И исполни свое желание: танцуй перед халифом. То, от чего не погибли ни великий муфтий, ни мудрый кади, – от того не погибнет, с помощью Аллаха, и халиф.

И Фатьма-ханум начала танцевать.

Глядя на нее, великий муфтий шептал, но так, чтобы было слышно халифу:

– О, грех! О, грех! Она топчет священную фетву!

Глядя на нее, верховный кади шептал, но так, чтобы было слышно халифу:

– О, преступление! О, преступление! Каждое ее движение достойно смерти!

Халиф смотрел молча.

– Грешница! – сказал Гарун-аль-Рашид. – Из города красивого порока, Каира, ты прибыла в город суровой добродетели – Багдад. Здесь царит благочестие. Благочестие, а не лицемерие. Благочестие – золото, а лицемерие – фальшивая монета, за которую ничего не даст Аллах, кроме кары и гибели. Ни красота, ни несчастия, которые ты претерпела, не смягчают сердец твоих судей. Добродетель сурова, и жалость ей недоступна. Не простирай напрасно своих умоляющих рук ни к великому муфтию, ни к верховному кади, ни ко мне, твоему халифу… Великий муфтий! Твой приговор этой женщине, преступившей священную фетву?

Великий муфтий поклонился и сказал:

– Смерть!

– Верховный кади! Твой суд!

Верховный кади поклонился и сказал:

– Смерть!

– Смерть! – говорю и я. Ты преступила священную фетву и должна быть побита камнями тут же, на месте, не медля ни мгновения. Кто же первый бросит в тебя камень? Я, твой халиф!.. Я должен бросить в тебя первый попавшийся камень!

Гарун-аль-Рашид снял тюрбан, сорвал с него огромный бриллиант, славный «Великий Могол», и бросил в Фатьму-ханум. Бриллиант упал у ее ног.

– Вторым будешь ты! – сказал халиф, обращаясь к великому муфтию. – Твой тюрбан украшает великолепный темно-зеленый изумруд, цвет пророка, да будет нам мир и благословение… Какое лучшее назначение для такого прекрасного камня, как не покарать порок?

Великий муфтий снял чалму, сорвал огромный изумруд и бросил.

– Очередь за тобой, верховный кади! Суров твой долг и кровью сверкает огромный рубин на твоем тюрбане. Исполни свой долг!

Кади снял чалму, оторвал рубин и бросил.

– Женщина! – сказал Гарун-аль-Рашид. – Возьми эти камни, заслуженные тобой, как наказание за преступление. И сохрани их, как воспоминание о милости твоего халифа, благочестии его великого муфтия и справедливости его верховного кади. Иди!

И с тех пор, говорят, повелся на свете обычай закидывать красивых женщин драгоценными камнями.

– Шейх Газиф, мой великий муфтий! – сказал халиф. – Надеюсь, что сегодня ты съешь плов в свое удовольствие. Я исполнил твою фетву!

– Да, но я ее отменяю. Она слишком сурова!

– Как? Ты говорил: закон, как собака. Чем злее, тем больше его боятся!

– Да, повелитель! Но собака должна кусать чужих. Если же она кусает хозяина, собаку сажают на цепь!

Так судил мудрый халиф Гарун-аль-Рашид во славу Аллаха единого и милосердного.

Утром, светлым и веселым, сидел халиф Махоммет в великолепном зале суда в Альгамбре, на резном троне из слоновой кости, окруженный евнухами, окруженный слугами. Сидел и смотрел. Утро было прекрасно.

На небе не было ни облачка, ни паутинки от облачка. Двор Львов был словно покрыт куполом из синей эмали. В окно глядела долина, изумрудная, с цветущими деревьями. И этот вид в окне казался картиной, вставленной в узорную раму.

– Как хорошо! – сказал халиф. – Как прекрасна жизнь. Введите тех, кто своими отвратительными поступками отравляет тихие радости жизни!

– Халиф! – ответил главный евнух. – Сегодня пред твоей мудростью и правосудием предстанет только один преступник!

– Введите его…

И Сефардина ввели. Он был босой, грязный, в рубище. Руки его были скручены веревками назад. Но Сефардин позабыл о веревках, когда его ввели во Двор Львов.

Ему показалось, что его уже казнили и что душа его уже перенеслась в рай Магомета. Пахло цветами.

Букеты брильянтов взлетали над фонтаном, покоившимся на десяти мраморных львах.

Направо, налево в арки были видны покои, устланные узорными коврами.

Разноцветные мозаичные стены кидали отблеск золотой, синий, красный. И покои, из которых веяло ароматом и прохладой, казались наполненными золотым, голубым, розовым сумраком.

– Падай на колени! Падай на колени! – шептали стражи, толкая Сефардина. – Ты стоишь перед халифом.

Сефардин упал на колени и зарыдал. Он еще был не в раю, – ему еще предстояли суд и казнь.

– Что сделал этот человек? – спросил халиф, чувствуя, что в сердце его шевельнулось сожаленье.

Евнух, избранный, чтоб обвинять без страсти и без жалости, ответил:

– Он убил своего товарища.

– Как? – разгневанный, воскликнул Махоммет. – Ты лишил жизни себе подобного?! Из-за чего этот негодяй совершил величайшее из преступлений?

– По самому ничтожному поводу! – отвечал евнух. – Они подрались из-за куска сыра, который обронил кто-то и который они нашли на дороге.

– Из-за куска сыра! Правый Аллах! – всплеснул руками Махоммет.

– Это не совсем правда! – пробормотал Сефардин. – Это не был кусок сыра. Это была только корка от сыра. Ее не обронили, а бросили. В надежде, что найдет собака. А нашли люди.

– И люди погрызлись, как собаки! – с презрением заметил евнух.

– Злей, чем собаки! – добавил Сефардин.

– Замолчи, несчастный! – крикнул вне себя от гнева Махоммет. – Каждым словом ты туже затягиваешь петлю на своей глотке! Из-за корки сыра! Взгляни, презренный! Как жизнь прекрасна! Как жизнь прекрасна! И ты лишил его всего этого!

– Если бы я знал, что жизнь такова, – отвечал Сефардин, оглядываясь кругом, – я никогда и никого бы не лишил ее! Халиф! Говорит всякий, слушает – мудрец. Выслушай меня, халиф!

– Говори! – приказал Махоммет, сдерживая свое негодование.

– Великий халиф! Жизнь здесь, на Священной горе, и жизнь там, в долине, откуда меня привели, – две жизни, халиф. Позволь мне задать тебе вопрос!

– Спроси.

– Видел ли ты когда-нибудь во сне корку хлеба?

– Корку хлеба? – удивился халиф. – Такого сна я не припомню!

– Ну да! Корку хлеба! Вспомни хорошенько! – продолжал, стоя на коленях, Сефардин. – Корку хлеба, которую кинули. Корку хлеба, облитую помоями. Покрытую плесенью, грязью. Корку хлеба, которую нюхала собака и не стала есть. И хотелось ли тебе съесть эту корку хлеба, халиф? Протягивал ли ты к ней руку, дрожащую от жадности? И просыпался ли ты в эту минуту, в ужасе, в отчаянии: корка, облитая помоями, корка, покрытая плесенью и грязью, только снилась! Это было только во сне.