Дмитрий Лихачев - Поэзия садов

Итак, для каждого стиля в садах были характерны свои растения, свои способы их посадки, расположения, сочетаний. Свою особую семантику имели в каждом стиле фонтаны, каскады, ручейки, пруды, оранжереи, расположенные в садах лаборатории, вольеры, фермы, аптекарские огороды и, как мы видели только что, лабиринты. Садовые постройки даже, казалось бы, совершенно определенного назначения в каждом стиле получали свою особую семантическую окраску. Приведем еще один пример, чтобы показать, как достигались в садовом искусстве различные смысловые эффекты – эрмитажи.

В семантической системе различных садовых стилей эрмитажи имели самое разнообразное назначение, подчас очень отдалявшееся от своего основного – служить местом обитания отшельника (эрмита) [59] Джон Диксон Хант (John Dixon Hunt) в книге «The Figure in the Landscape: Poetry, Painting and Gardening during the Eighteenth Century» (London, 1976) пишет: «Ни один из пейзажных парков восемнадцатого века не был полным без эрмитажа и даже его отшельника» (p. 1). . Эрмитажи служили некими символами сада в целом. Они ставились и в XVII в., и в XVIII в. обычно на самой границе или за границей hortus conclusus («сада огражденного») – за пределами изгороди сада, там, где сад сменялся дикой местностью, и обычно в лесистом уголке, в тени, вдали от солнца [60] Томас Вортон (Thomas Warton) в стихотворении «Приятности меланхолии» («Pleasures of Melancholy») пишет о пребывании «размышляющего отшельника» («musing Hermit»): Thro’ silent church-yards, where the sable yews Spread kindred gloom, and holy musings raise… («Чрез тихий церковный двор, где черные тисы бросают подходящую ему, отшельнику, тень и влекут его к святым размышлениям…») Томас Парнелл (Thomas Parnell) пишет то же в опубликованном в 1722 г. произведении «Отшельник» («The Hermit»): The Moss his bed, the cave his humble cell, His food the fruits, his drink the crystal well. («Мох – его постель, пещера – его скромная келья, его пища – фрукты, его питье – из кристально чистого родника».) , и всегда бывали некоторой неожиданностью для гуляющих.

Для большего впечатления от эрмитажей отшельников даже нанимали. Джон Диксон Хант приводит условия, которым должен был следовать нанятый Чарльзом Гамильтоном «отшельник» в «Paine’s Hill» в графстве Сарри (Surrey): он обязан был провести в эрмитаже семь лет «с Библией, с очками, с ковриком под ногами, с пуком травы в качестве подушки, с песочными часами, водой в качестве единственного напитка и едой, приносимой из замка. Он должен был носить власяницу (camel robe) и никогда, ни при каких обстоятельствах не стричь волос, бороды, ногтей, не бродить за пределами владений Гамильтона или разговаривать со слугами» [61] Цит. по: Hunt John Dixon. The Figure in the Landscape: Poetry, Painting and Gardening during the Eighteenth Century. P. 8. . Не случайно, я думаю, что нанятый на таких условиях «отшельник» прослужил у Ч. Гамильтона только три недели. Зато второй, который к тому же обязался не принимать милостыни от гостей, даже «полкроны», и вести себя, «как Джордано Бруно» (!), «прослужил» отшельником целых четырнадцать лет.

Иногда в эрмитажах или рядом с ними ставились статуи отшельников [62] Изображение куклы-отшельника и статуи-отшельника см.: Gerndt Siegmar. Idealisierte Natur. С. 37, 39. или куклы, изображавшие их.

Эрмитажи бывали самых различных типов, и каждый из типов имел свое символическое значение, которое передавалось всему саду: эрмитаж был эмблемой и «девизом» сада, рядом с которым он находился.

Джон Диксон Хант в уже цитированной книге приводит несколько эмблематических типов эрмитажей. Наиболее традиционный тип эрмитажа, ведущий свое начало еще от Средневековья, – это обиталище христианина, монаха-отшельника. Другой тип – место уединенного размышления светского посетителя сада. Конечно, практически немногие из владельцев садов предавались уединенным размышлениям в такого рода эрмитажах. Скорее всего, эти эрмитажи служили символом, эмблемой сада, и в них изредка могли гуляющие укрываться от непогоды, темноты, бури. Об этом пишет Самюэль Джонсон: «Грот имел несколько помещений, предназначенных для различного употребления, и часто служил укрытием для путников, которых заставала темнота или гроза» [63] Ibid. P. 3. .

О том, что эрмитажи не использовались по своему, казалось бы, прямому назначению, в частности даже для «конкретных» уединенных размышлений, а имели развлекательное значение, мы можем судить по следующим стихам Томаса Вортона:

Так же точно, разумеется, употреблялись не по прямому своему назначению храм друидов с соломенными крышами в садах Ричмонда (1748), эрмитажи в арабском стиле с арабскими надписями, с тростниковыми крышами в «китайском вкусе», нарисованные для Ричмонда Эдвардом Стивенсом в 1740 г., эрмитажи в стиле, который должен был служить для садов со значением «Аркадия», Эдем, – а для того, чтобы предаваться удовольствиям меланхолии (меланхолию должны были навевать приятные думы о бренности всего существующего, символизируемого развалинами античных зданий), наводить ум на размышления о единении с природой (этому служили гроты, часто строившиеся в склоне горы), «театрализовать» пребывание в саду и т. д.

Русские эрмитажи в Петербурге, в Царском Селе и Петергофе не были похожи по своему эмблематическому значению на описанные у Джона Диксона Ханта. Никаких отшельников в них не поселялось, и они откровенно предназначались для развлечений и для приятного времяпрепровождения. В этом отношении характерны петровские эрмитажи в Петергофе – Монплезир и Марли. Петр построил их – один для отдыха, другой для развлечений. Характерно, что Монплезир был украшен картинами с изображением моря и кораблей. Здесь сказались не только личные вкусы Петра, но и обязательное условие небольших загородных домов для отдыха: украшать их картинами, сюжетно близкими окружающей местности. Монплезир стоял на самом берегу моря вблизи морского фарватера, этим и определялся по преимуществу выбор висевших в нем картин.

В Царском было два эрмитажа: эрмитаж, построенный Растрелли, и Грот. Грот должен был служить символом связи с местностью, а также символом уединенных размышлений. Был здесь и свой «эрмит»: о размышлениях напоминал сам Вольтер; именно здесь при Екатерине II стояла посередине центрального помещения грота, на самом видном месте знаменитая мраморная скульптура сидящего Вольтера работы Гудона, ныне – одна из драгоценностей в экспозиции петербургского Эрмитажа. Труднее найти аналогии для Эрмитажа Растрелли. Это необычайно пышное здание не похоже ни на один из типов эрмитажей, описанных Джоном Диксоном Хантом. Предложу следующую гипотезу. Голландские сады по своему типу были гораздо более «утилитарны», чем итало-французские. По-видимому, утилитарное значение – служить местом развлечений – отодвинуло эмблематическое значение эрмитажа. В сущности, эмблематическое значение эрмитажей не было воспринято и Петром. Петр пользовался своими эрмитажами для частных развлечений. Петербургский Эрмитаж при Екатерине II служил тому же назначению: развлекать царицу среди произведений искусства, но семантическая связь с садом в эмбриональной форме сохранилась: на уровне второго этажа в петербургском Эрмитаже появился «висячий сад» – род hortulus conclusus, типа монастырского, с большим количеством искусственных гнезд для птиц, которые своим пением и воркованием, вместе с благоуханием пахучих трав и цветов, должны были напоминать о самом главном семантическом прототипе всех европейских садов вообще – Эдеме.