Лев Любимов - Живопись и архитектура. Искусство Западной Европы

Возведение каменных сводов стало делом нелегким. Ведь многие строительные навыки были забыты к тому времени. И тем не менее зодчие юной Европы решили вставшую перед ними задачу созданием цилиндрического свода с подпружными арками в главном нефе. Наиболее характерным достижением явился массивный свод из клинчатых камней.

Внешний облик романского храма и его внутреннее пространство точно соответствуют друг другу. Как снаружи, так и внутри – ясность членений массивных форм, суровая непроницаемость толстых стен, те же строгие соотношения вертикалей и горизонталей, то же нарастание ввысь каменной громады с ее выступами и полуциркульными арками и (одновременно) та же нерушимо уверенная устойчивость ее на земле, в которую, кажется нам, она пустила вечные корни.

Ясность, монолитность, внушительность, возвышающаяся до истинного величия, – вот что характеризует романское зодчество. Суровая сила дышит в нем, как бы выставляющая себя напоказ. В этом, пожалуй, коренное отличие романского зодчества от византийского.

В интерьере византийского храма нет видимого становления противоборствующих сил, ибо сложности архитектурных форм соответствует их плавное распределение. Все едино и нераздельно. В противоположность самой основе античной архитектуры византийские мастера стремились в постоянной текучести как бы растворить видимую материю, сгладить возможно полнее ее осязаемую вещественность.

Не таково романское зодчество. Глядя снаружи на романский храм или вступив под его своды, мы ясно распознаем упрямую борьбу мастера-созидателя с неподатливой стихией камня. Суровая мощь в каждой архитектурной детали, четко выявляющей и свою необходимость, и свою самостоятельность. Объемы друг с другом сопрягаются, но никак не стушевываются в этом сопряжении. Мы знаем, для чего поставлен здесь каждый столб, какую он поддерживает тяжесть, какую службу несет каждая арка над столбами, в окнах или в дверях. Вещественность и устойчивость – как в зодчестве Древнего Рима. И люди, строившие романский храм, как бы говорят нам: вот так, камень за камнем, объем за объемом, мы воздвигали эту громаду, где нет ничего скрытого, никакой загадки, а есть лишь наша созидательная воля.

И вот в нынешней, уже «старой» Европе, глядя на романские храмы, сохранившиеся до наших дней, мы видим, какой крепкой она сразу явилась на свет. А о бурях и распрях, пережитых ею на заре юности, говорят нам развалины замков, что придают всему окрестному пейзажу волнующе-героический вид. Сколько легенд, к которым обращались впоследствии поэты всех европейских стран, связано с этими замками!

Много крови было пролито у их стен в братоубийственных битвах и много душ загублено в самих стенах из корысти, мести, ревнивой любви или за неповиновение сеньору. В легендах чтили память славного воина, своим могучим мечом пробившего в горах ущелье, названное его именем (Роландова брешь). В таком замке умер, обезумев от печали, пушкинский «рыцарь бедный». Туда являлись добрые феи и злые волшебники, драконы там пожирали своих жертв. Там целый сонм рыцарей посвящал себя служению «святому Граалю» – чудодейственной чаше, вышлифованной из изумрудов, в которую, по одной из легенд, Иосиф Аримафейский будто бы собрал кровь из ран Иисуса Христа при распятии. Из этих же замков совершали свои разбойничьи набеги сподвижники Бертрана де Борна.

Точно так же, как храму, но чаще всего с вершины лесистой горы, феодальному замку подобало царить над округой. Крепкой и монолитной была его архитектура, а центральная, обычно трехъярусная башня (донжон) довершала общее грозное нарастание крепостных твердынь. Но все в нем было проще, чем в храме: редко-редко оживлялась орнаментом непроницаемая толща стен, и ничто не скрашивало общего впечатления неприступности, властно утверждающей себя силы.

Даже в развалинах романские замки да грозные зубчатые стены, опоясывавшие тогдашние города, надолго приковывают взор, перенося нас в ту пору, когда медленно, но уверенно воздвигалось великое здание европейской культуры.

Вот что говорит Пушкин о новом подъеме культуры после хаоса раннего Средневековья: «Западная империя клонилась быстро к падению, а с нею науки, словесность и художества. Наконец она пала; просвещение погасло. Невежество омрачило окровавленную Европу. Едва спаслась латинская грамота; в пыли книгохранилищ монастырские монахи соскабливали с пергамента стихи Лукреция и Вергилия и вместо них писали на нем свои хроники и легенды. Поэзия проснулась под небом полуденной Франции – рифма отозвалась в романском языке: сие новое украшение стиха, с первого взгляда столь малозначащее, имело важное влияние на словесность новейших народов. Ухо обрадовалось удвоенным повторениям звуков, побежденная трудность всегда приносит нам удовольствие – любить размеренность, соответственность свойственно уму человеческому».

Как эти по-пушкински точные формулировки подходят и к искусству ваяния, подобно поэзии, тогда же расцветшему тоже во Франции!

Ведь повторы в расположении, в самом строении фигур и орнамента, вносящие в рельефную композицию размеренность, соответственность, не так же ли обрадовали глаз, как ухо – удвоенное повторение звуков?

Нам, русским, одинаково внятны «и острый галльский смысл, и сумрачный германский гений» (А. Блок). И вот, обращаясь к первому, мы с признательностью воспринимаем в художественном творчестве Франции ясность и стройность замысла и четкость его воплощения, строгую соразмерность частей и целого.

«Архитектура – это искусство вписывать линии в небо». Такое определение – тоже находка острого галльского ума. Вписывать в небо – не для того ли, чтобы четкостью разумно созданных форм восторжествовать хоть на миг над его необъятностью и бездонной глубиной?

Посмотрим на фасад интереснейшего памятника французской романской архитектуры – церкви Нотр-Дам ла Гранд в Пуатье.

Ясность абсолютная! Да как ей и не сиять в этом симметричном расположении прямоугольников и треугольников с царящими над ними полукружиями! Любое изменение нарушило бы стройность фасада, закономерность его геометрических форм – ведь только так, вот этой, например, диагонали подобает сопрягаться с этой горизонталью, а башням, возвышающимся по бокам, властно утверждать целостность ансамбля. И это пленяет нас, ибо, как сказано у Пушкина, «любить размеренность, соответственность свойственно уму человеческому».

Но этим не исчерпывается притягательная сила французской романской архитектуры.

Под сводами церкви Св. Магдалины в Везеле испытываешь особое волнение. Тут линии и объемы по-своему организуют внутреннее пространство, полностью овладевая им, вводят в него свой порядок, членя средний неф на ровные звенья – травеи. Порядок, опять же рожденный разумом. Но чередование вглубь уходящих подпружных арок так торжественно, так мерно, так величаво и в то же время так непринужденно (словно иным оно и не может быть), что буквально дух захватывает от этой красоты, исполненной и глубины, и простора. Тонкость удлиненных столбов и изящество высоких членений придают легкость самому камню. А как будто незамысловатый контраст темных и светлых камней, членящих, в свою очередь, арки, порождает грандиозный живописный эффект. Романская суровость смягчена здесь живописностью. А мягкой гармонией целого эта архитектура любезна не только разуму.