Анатолий Курчаткин - Через Москву проездом

– Сколько мне было, когда мать привезла меня обратно в Москву? – спросил я, поворачиваясь к отцу.

– Что значит – обратно? – спросил он. – Откуда обратно?

– Ну, когда вам негде было жить в Москве, и она уезжала в деревню к твоим родителям?

– А-а, – протянул отец. По лицу его пробежала рябь напряжения. – Месяцев десять, одиннадцать, видимо. Ты в год пошел. А приехали – еще не ходил.

– Ясно, – сказал я.

– А что? – спросил отец.

– Да так, – вновь, уж в который раз за нашу встречу, уклонился я от ответа. Все равно он не поверит, что я могу что-то помнить из того, одиннадцатимесячного возраста. А доказать не докажешь, доказательство памяти – конкретность деталей, у меня же – общая картина, ощущение запахов, звуков… Да и не нужно ничего доказывать – в этом ли дело?

Поезд встал, схватив тормозами колеса, и выпустил с шипением избыток сжатого воздуха. Отцовский вагон остановился как раз напротив нас.

Мы поднялись, нашли указанное в билете купе и разместили вещи. Томиться в бессмысленном, тяжелом молчании еще полчаса, ожидая отправки, мне уже было совсем невмоготу.

– Я, пожалуй, пойду, отец, – сказал я.

Он не возражал:

– Иди.

На какое-то мгновение я испытал острое чувство виноватости и замешательства: все-таки он был мне отцом, и, наверное, следовало бы обняться… но что-то более сильное внутри меня уже заставило подать ему руку. И он тоже не делал попытки к объятиям.

* * *

Я добрался до автобусной станции, дождался автобуса и поехал.

Меня скручивало щенячье, животное чувство безвозвратной потери, чувство страха перед этой потерей и невозможностью что-либо изменить, мне нужна была какая-то помощь извне, и я бы пошел, несмотря на вчерашнее, к Марии, я бы уткнулся к ней в колени, я бы сам стоял перед ней на коленях, я бы вымаливал, выпрашивал, выскуливал у нее мягкой, растворяющей в себе женской ласки… но она работала во вторую смену, и идти к ней было бессмысленно.

На автобусной станции в Уше автобус до комбината ушел у меня из-под носа. До следующего оставалось сорок минут – согласно расписанию, а так если – так бог знает сколько.

Я засек время и пошел с пыльной, утрамбованной машинами площади по одной из улочек. Буйствующая зелень палисадов тянулась с обеих сторон, колодец стоял, разделяя улицу надвое, как маленькая часовенка. Вечерняя фиолетовая мгла начинала сходить на землю с востока, теплый ветер поддувал мне под тенниску, свободно плескавшуюся на голом, загорелом в городе-курорте Сочи теле, сандалии я снял, шел босой, и трава щекотно нежно проминалась и под ступнями.

На груде бревен у одного из заборов сидела компания парней лет восемнадцати, человек в шесть. У одного из них была гитара, он колотил по струнам, извлекая из них однообразное жестяное бренчание, и компания пела ту одну из многих провинциальных безграмотных песен, что неизвестно когда и кем сочинены, но популярны и любимы более «официальных»:

Так и не доехал я до дому,

3атерялся я в степной глуши.

Что же делать парню молодому,

Коль пришлась девчонка по душе.

Они пели, чтобы получалось более в рифму, «по души». Все та же знакомая, везде и всюду повторяющаяся картина. Только эти бревна, ошкуренные для лучшего сохранения и уже начавшие темнеть, и вносили в нее некоторую живописность.

– Эй, фрайер! – крикнули мне, и гитара замолчала. – Закурить не будет?

И даже обращение, и слова были теми же самыми, что и в любом другом месте: в Москве ли, в Свердловске ли…

С трудом втиснув толстую от бинтов руку в карман, я ухватил пачку кончиками пальцев и вытащил. Пачка была только начата.

Вся орава, все шесть человек поднялись с бревен и, подталкивая друг друга локтями, пошли ко мне. Первым запустил руку в пачку здоровый, с падающими на лоб прямыми, красивого золотистого цвета волосами голубоглазый парень, он шевелил пальцами в пачке, ухватывая как можно больше сигарет, и смотрел при этом не в нее, а на меня, ухмыляясь наглой, с сознанием неоспоримого превосходства надо мной улыбкой. Вторым запустил руку гитарист и тоже вытащил штуки три, я стоял молча, наблюдая, как меня обирают, последнему досталась одна сигарета.

– А теперь вали, – сказал тот, что брал первым, здоровый и голубоглазый.

Они были не прочь помахаться, руки у них так и чесались, их распирала не знающая куда себя деть, созревшая для армейской узды энергия, но все-таки им нужен был хоть какой-нибудь повод – а я промолчал, дал им распотрошить пачку.

Я медленно, одними пальцами, смял пачку и сунул ее обратно в карман. Дыхание мне перехватывало от ненависти и бессилия.

– Ребя-ата, – сказал я протяжно, оглядывая их всех по очереди, чувствуя, как к глазам горячо подступают слезы. – Ребя-атки!.. Да что же вы! По-ете… Красивые какие ребятки! Вот радость вам – разжились на дармовщину. Радость, да?! Не напрасно, выходит, провели вечерок, весело, со смыслом… Тридцати копеек у вас нет? Ре-бя-атки!.. А если завтра мировой мор начнется, что будем делать? А, ребя-атки?!

Они смотрели на меня как на тронутого.

– Иди, ладно… с такими руками! – перебил меня наконец голубоглазый. – Инвалидов не трогаем, только делаем. Фрайер тоже!..

Я постоял, выдерживая его взгляд, и пошел, и тут же меня окликнул знакомый голос:

– Виталька! Эй!

Я посмотрел – с другой стороны улицы ко мне, вихляясь и западая набок, бежал Половников.

– Офонарел? – дергая в сторону ртом, выдохнул он вместо приветствия. – Мимо такой кодлы идти… да за версту огибать нужно! Что, в порядке все?

– В порядке, – пробормотал я. –В порядке, Николай.

– Ну, ты! – откашливаясь и громко сглатывая, помотал он головой. – А я перемандражил. Подхожу к окну – вижу, трясут кого-то. Кого? Виталика! Ну, ё-моё… Ладно, думаю, что у моего дома… Если б что… да я ж их всех знаю… ящик бы водки поставили!

Я невольно усмехнулся. В глазах остыло, и я промокнул их перебинтованным запястьем – удобно, лучше прямо любого платка.

– Спасибо, Николай.

– А что это у тебя с руками? – спросил он. – На работе, что ли?

Я посмотрел на свои перебинтованные руки и увидел их как впервые. Эдакие две марлевые груши с торчащими из них обрубками пальцев. Неописуемое уродство. За день бинты кое-где испачкалиеъ, облохматились по краям, посерели, и от этого, наверно, впечатление было еще более отталкивающим.

– Бытовая травма, Николай. Верное лечебное средство от травм душевных.

– Завести козла и вывести, – сказал Половников.

– Какого козла?

Половников, дернув ртом, хохотнул.

– Ну, пришел один к мулле. Говорит, тесно. Ни дыхнуть прямо. А ты, мулла ему, козла в дом приведи. Привел. Приходит снова. Еще теснее, говорит. А тот ему: а теперь выведи. Вывел – то-то сразу свободно стало. Дыши полной грудью.