Анатолий Курчаткин - Через Москву проездом

Воздух был тяжел и сперт, как во всяком помещении, в котором скапливается большое количество народа, кисло-влажен, и в нем стоял ровный, монотонный фабричный гул, возникавший из сотен голосов, звучавших одновременно, волны звуков которых складывались и пересекались, бились о всюду возникавшие перед ними стены, отражались, неслись обратно и снова отражались, и так – пока не умирали совсем, затихнув от немощи.

На скамейке за спиной двое местных парней-ленинградцев с шуточками и крепкими словцами делились друг с другом опытом, где можно скоротать ночь, если придется вдруг проводить ее вне дома. Опыт у обоих, по тому, во всяком случае, как они разговаривали, был немалый.

– На Литейке тут, в доме одном, ну, Академкнига где, знаешь? Во! В подъезде одном, второй слева… второй, точно. Вот там. На чердаке диван стоит. Ну, выставили, кто-то там выставил – новый купил. Перед дверью чердачной, на площадке последней, только потолок низкий – знать надо, чтоб не долбануться, Кто-то там одеялко притащил даже – ночует кто-то…

– От жены, с первого этажа бегает, – с ленцой, растягивая гласные, сказал второй парень.

– От тещи. Как некоторые, – со смешком подхватил первый, тот, который рассказывал, и было ясно по его голосу, что слова эти имеют прямое касательство к его товарищу.

– Побежишь, мать ее… – выругался второй. – Но я все, я сказал половине: вот вам ночь, разбирайтесь, а если ты ее не ущучишь, чтоб она, чуть что, не заводилась с пол-оборота, я вообще уйду. Вот так. А я знаешь где за милую душу ночевал?

– Где?

– А на Балтийском. На вокзале на Балтийском. За милую душу там. Он на ночь же закрывается. И в зальчик там, где буфет, махонький такой, перед самым закрытием проберешься – и на лавку. Ну и все. Вокзал закрывают, выходит баба, зал закрывает, изнутри, изнутри, не снаружи, – дежурит там. И все, кемарь, пока снова ключами не забрякают. Тут уже не дают: вставай-вставай, электрички ходить начали, поезжай, куда тебе? Но часа четыре, четыре с половиной всегда отхватишь.

– Рванем, может? – сказал первый. – Сколько времени? Успеем еще. А то ведь пометут отсюда. Тут всегда.

– Может, на диван твой? Поближе.

Первый хмыкнул.

– Во, видишь? Во, вот этим, – и по тому, как прояснел, усилился на мгновение его голос, Андрей понял, что это он, повернувшись, кивнул на них с женой. – Это вот этим на тот диванчик. А нам с тобой, мужикам, только сидя. А на Балтийском, говоришь, лечь можно.

Второй помолчал.

– Слушай, переться туда… – растягивая гласные, ленивым голосом сказал он потом.

Андрей, лишь самую малость поворачивая голову, чтобы не разбудить жену, кося глазами, посмотрел на них – у одного увидел горбоносый, с острыми скулами, как стамеской вытесанный профиль, у другого – лохматый, заросший до воротника куртки каштановый затылок.

– Неохота переться-то к чертовой матери, – лениво говорил каштановый затылок. – Да, может, и не выгонят еще.

– Не, давай-ка поехали! – настойчиво сказал профиль. – Стоит овчинка выделки.

Андрей отвернулся, поправил руку жены у себя на шее, съехал по скамейке пониже, отчего ноги в коленях опять согнулись под острым углом, и, отбросив голову на загиб спинки, закрыл глаза.

Спать было неудобно и тяжело – во сне ему снилось, что он привязан к крестовине телеграфного столба, причем еще и обвит вокруг него до судорожного, разламывающего все тело онемения шеи и позвоночника, видимо, он кричит от боли, потому что внизу под столбом стоят вокзальные мужички с мешком и чемоданом у ног и грозят ему пальцем: «Не тобой вязано, и не вопи! А то ужо!» Андрей чувствовал сквозь сон, как ворочается, меняя в конце концов положение, сон исчезал и появлялся вновь, неизменный в своем повторении, лишенный всяческого движения, словно бы застывший, как умертвивший навеки летучий момент жизни фотографический снимок.

Когда он наконец проснулся – спиной к жене, щекой, почти всем лицом, – на загибе спинки, ни тех парней-ленинградцев, ни мужичков рядом и их вещей не было, и во сне он, оказывается, вытянул все-таки ноги. Жена спала, уткнувшись лбом ему в спину, сквозь тенниску он ощущал его горячую округлую тяжесть. Он повернулся, садясь по-нормальному, жена заворочалась, застонала, но не проснулась, а вновь уткнулась лбом, только теперь в плечо.

Вдоль рядов, оглядывая профессиональным оценочным взглядом их население, двигались двое милиционеров. Оба они были по ночной поре в кителях, но у обоих расстегнутых, у обоих одинаково блестели бляшечки брючных ремней под остренькой оконечностью форменных галстуков, но один был совсем молоденький, со смущенным юношеским выражением круглого розовощекого лица, другой пожилой, грузный, на мясистом усталом лице его тяжело нависали над сумрачными щелями глаз толстые бугристые лобные складки. Андрей глянул перед собой – возле ног у них было чисто, пустынно, кафельный островок среди моря чемоданов, узлов, корзин, коробок, тугих круглых авосек, чемодан и мешок тех мужичков сослужили бы им сейчас добрую службу.

Андрей закрыл глаза и притворился спящим. Спустя минуту он услышал неудобные – боком – шаги вдоль ряда, между вещами, потом его взяли за плечо и тряханули. Он открыл глаза – за плечо его держал пожилой, а молодой стоял возле и смотрел на Елену, приоткрыв рот. От бесконечного ерзанья по скамейке во сне платье у нее задралось выше колен, и с каким-то откровенным бесстыдством глядели из-под него бледные, худые ее ноги.

– Куда едем? – спросил пожилой.

– Что – куда? – бессмысленно переспросил Андрей, мучаясь от этого взгляда молодого на ноги жены и не зная, разбудить ее или пусть так…

– Я спрашиваю, куда едете, можете предъявить билеты? – повышая голос, сказал пожилой. – Непонятно?

– Понятно, понятно, – пробормотал Андрей, глядя на молодого, тот почувствовал его взгляд, зрачки его скакнули с ног Елены на Андрея, и тут же он сделался вообще немыслимо алым, замолчал и стал глядеть на своего старшего товарища. – В Москву едем, – смог теперь ответить Андрей.

– Билеты есть? – напомнил пожилой.

– Нет билетов. – Андрей говорил с ним не вставая, задирал голову, и было в этом задирании что-то унизительное, хотя он-то сидел, а стоял милиционер. – Были бы билеты – сейчас бы ехали.

– Ясно, – сказал пожилой и коротко взмахнул рукой: – Будите вашу…

– Жену, – вставил Андрей.

– Вот-вот, вашу жену, и покиньте зал. Здесь места для пассажиров.

– Мы и есть пассажиры.

Что-то следовало сказать не то, не это совсем, это уже начиналась обычная глупая, бессмысленная перебранка, надо было попытаться объяснить… но как начать, такая белиберда, если рассказывать… нет, невозможно… но невозможно ведь и уйти отсюда – куда, на тот диван у чердачной двери, где это?