Иван Корсак - Тайна Святого Арсения

3

… Суд между тем, хотя и медленно, изо дня в день продвигался вперед, досадные слова обвинений отлетали от старинных стен, поднимались к своду и тяжелыми камнями падали на старческую голову Арсения.

– Это ты, митрополит, осмелился послать неучтивое письмо в Санкт-Петербург, которое вручено Высочеству на собрании генералитета иеромонахом Лукой и прочитано с остановкой секретарём… Это письмо большой гнев государев повлек, а оный схимник со страха ум потерял, был послан в Невский монастырь, где шесть недель держали под караулом и до сих пор в келье замкнут он под надзором. Это ты, митрополит, виновник…

– Почему восстал ты, митрополит, против воли императрицы, которая зовет нас придерживаться правил ума, избавиться от мирской хозяйственной суеты и на государственном жаловании служить лишь Богу? Зачем тебе табун из шестисот коней и десятки тысяч десятин земли, если без хлопот нас казна прокормит?

– Не ты ли, митрополит, нападал на архиереев за послушание императорскому трону, не за то ли обзывал их: "как псы немые, не лая, смотрят?"

После дежурного заседания суда, уже на паперти, Шешковский, по привычке лукаво прищуря глаз, закинул Глебову:

– И что же в мыслях генерал-прокурора?

– Тайная экспедиция наша, Степан Иванович, за ним высмотрела уже все глаза, – Глебов ступал каменными ступенями медленно и осмотрительно, словно не был уверен в их прочности. – Еще только увидит дыбу, глянет, как заплечных дел мастера пробуют кнуты и веревки на прочность, разжигают жаровню и бряцают инструментами для пыток… Мгновенно сознается во всем, вспомнит даже, что он двоюродный брат Папы Римского и кум турецкого султана.

– Думаю, он таки должен стать моим, – улыбнулся, как всегда приязненно и весело, Шешковский.

…Суд подходил к концу, и уже был назначен день снятия сана из митрополита. Хотя об этом нигде не сообщалось, в Кремль, к Синодному двору, люд повалил безудержным потоком, таким плотным и непослушным, что и двойной отряд солдат не смог стать преградой.

– Ведут, ведут! – зашумела до сих пор молчаливая толпа, увидев Арсения в плотном окружении мундиров.

Он шел в полном митрополичьем облачении, медленно ступал камнями, которые и через подошвы казались горячими, а дорогу ему пробивали прикладами мрачные солдаты.

В архиерейской мантии с поручами, в омофоре и белом клобуке, с панагиями на груди и с архиерейской палицей в руке он шел не обреченным невольником, а с достоинством митрополита, готовым на испытание. Затянутое тучами небо на мгновение расступилось, и от солнца внезапно сверкнуло митрополичье облачение, пуская желтые отблески на лица молчаливого и напуганного люда; кто-то бросил ему под ноги несколько ивовых веточек, которые уже распускались, несколько ивовых котиков – митрополит даже на минуту было приостановился, чтобы взглядом встретиться со смельчаком, но его толкнули в спину, а солдат справа прикладом мгновенно ударил крайнего из толпы, не доискиваясь виновников, ударил просто так, для порядка и страха.

На суде к Арсению первым шагнул Димитрий и протянул к клобуку руки, что мелко дрожали.

– Какая печаль, Димитрий, – отстранился Арсений и с молитвой мысленно сам стал снимать клобук. – Твой прислужнический и лукавый язык ведет тебя прямиком к беде – тот лукавый язык тебя самого задушит, и от него умрешь.

Архиепископ Амвросий подошёл, опустив глаза вниз, чтобы омофор снять.

– Куда ты направился, Амвросий? – переспросил с горечью митрополит, сам снимая омофор. – Ты же ел со мной из одного стола, хлеб из одного ножа, вот также и будешь ножом, как вол, заколот.

Гавриил Петербуржский должен был забрать палицу, но Арсений сам взял её от посошника Златоустова и передал Гавриилу.

– Забыл ты, наверное, каким должен быть архиерей Божий. – Митрополит смотрел выше его головы, словно где-то там в пространстве, была выписана судьба архиепископская, и лишь нужно внимательно, не спеша вычитать ее. – За твою Иродиаду твой соперник задушит тебя, потому что танцуя с ней, ты криводушно осудил меня.

Гедеону надлежало снять мантию.

– Жаль лет твоих молодых, – только и вздохнул Арсений. – Не увидишь ты больше престола своего.

Мисаилу судилось последнее – снимать из митрополита его рясу.

– Быстро испек ты горький хлеб свой, приготовленный для меня, – устало, вполголоса проговорил Арсений. – Но разве ты не видишь, что сам, словно хлеб, спечешься в печи?

Кладбищенская тишина воцарилась вмиг, и долго ее нарушить ни у кого не было сил, пока тихий всхлип не послышался – все, не сговариваясь, повернули головы в ту сторону. Это всхлипнул Тимофей Московский, выдержка всё-таки подвела его, и по старческому, густо потресканному от морщин, как на высохшей от жестокой жары южной земле, неспособной уже даже вбирать влагу, по его морщинистому и посеревшему лицу бежали слезы.

– Да он же не в себе! – наклонился Орлов к Глебову и Шешковскому, тот шепот тревожно шелестел, как листья в позднем осеннем, предзимнем лесу. – Его срочно в сумасшедший дом, в крайнем случае, закрыть, как того иеромонаха Луку, и не выпускать из-под караула.

Арсений не мог слышать этого перешептывания, слишком далеко сидела сановитая свита, но он услышал каким-то другим голосом, и тот самый, порывистый и вспыльчивый митрополит, резко повернулся к Орлову.

– А тебе, граф, еще выпадет судьбой короновать того, чья кровь на твоих руках. И не я безумен, а брат твой за содеянное зло жизнь свою завершит в сумасшедшем доме.

– Что он себе позволяет! – побледнела императрица Екатерина, не сдержалась впервые, побледнела, скорее, побелела от гнева, она сжала так кулаки, что ногти впились в ладони. – Ёще и говорится это возле храма!

Арсений повернулся теперь к ней и долгим, укоризненным и грустным взглядом посмотрел на ту, которая одним движением мизинца решала судьбы тысяч и тысяч людей, в чьей власти появилась возможность неохотно, играя, перекраивать страны и будущность народов, перед которой дрожали больше, чем самый ожесточенный грешник дрожал, каясь, перед иконой.

– А ваше величество еще увидится с убиенным мужем… Но не будет иметь христианской кончины, – только и покивал головой митрополит. – И смертный час свой без исповеди встретит в нужнике… Мужа твоего задушили любовники, они и сына задушат. Храм же сами вы испоганили, и он упадет…

Во второй раз наступила кладбищенская тишина, ни один не мог от ужаса даже пошевелиться, казалось, на этом суде не люди присутствуют, а просто восковые фигуры, лишь тени от многочисленных свеч мерцали на задеревенелых, будто бы пожизненно неподвижных лицах.