Александр Гордеев - Молодой Бояркин

возненавидел. Надорвавшись над этой дисциплиной в индустриальном техникуме, гиревик

Трунин признал себя безнадежно тупым и ополчился не только на эту мудрую науку и

преподавателей, но и на любого, заикнувшегося о философии. Как-то между делом Николай

почти на пальцах, минуя специальные категории, объяснил Трунину один из философских

законов. Тот удивился неожиданной простоте и сказал, что все равно это ерунда.

– Зачем тебе это надо? – спрашивал он с подозрением. – Наверное, карьеру хочешь

сделать. Ну, давай, давай – с этим ты далеко прыгнешь.

– Я пытаюсь разобраться в том, что меня окружает, – объяснял Бояркин, – что в этом

особенного? Безразличие к этому куда удивительнее. До армии одна серьезная девочка

сказала мне, что я не личность. Уж не знаю, насколько личность была она сама, но мне это до

сих пор покоя не дает. Вот я и пытаюсь разобраться в жизни.

– А что в ней разбираться? Жизнь – это большой бардак, – с усмешкой сказал Трунин.

– Ну, я-то так не думаю. Изучение философии как раз и соединяет все куски. Хаосом

мир кажется тому, у кого в собственной голове хаос.

Теперь, когда Бояркин стоял у трапа – неважно, ночью или днем, в дождь или в ветер,

все его мысли походили на пространные философские монологи: он весь пропитался

философией и, глядя на мир, убеждался, что и мир пропитан ею же. Захватившее его новое

воззрение привело даже к одному значительному внутреннему открытию.

Нынешней весной, после одного из последних выходов на границу, Бояркин, закрыв

радиовахту, как обычно, некоторое время посидел в радиорубке, с удовольствием слушая

затихание механизмов и приборов по всему кораблю. И в этот раз после морского дежурства

Николай ощущал обволакивающее все тело утомление от качки, очень сильной на их

небольшом корабле, от напряжения длительных радиовахт. Потом он поднялся на ходовой

мостик и, взглянув на берег, ахнул. Пока они были в море, там произошло главное

превращение года – весь берег зеленел. И это при том, что здесь, на длинном пирсе,

тянущемся с суши, оставалась атмосфера зимы с сыростью и с холодом металла. Потом,

шагая по пирсу к этой зелени, Бояркин как будто переходил из одного измерения в другое, а

пирс служил переходным шлюзом, чтобы глаза, уши, легкие, кожа привыкали и

перестраивались постепенно. Впереди закипало чириканье воробьев, оттуда доносило

запахом влажной земли и листьев. Морской ветер у берега приглушался, и солнце все

теплело. Наконец, Бояркин остановился и с минуту смотрел на кусты, на траву. Потом,

убедившись, что никто его не видит, нырнул за ряд акаций и лег на траву, расправив под

головой полосатый гюйс. Он долго лежал, раскинув руки и до головокружения глубоко дыша.

Николай словно заново обнаруживал у себя ощущения, а через них и этот мир: зеленый,

звучащий, пахучий, ласково-шероховатый. Глаза его приобретали такую зоркость, что видели

ворсинки на листьях и каждый листик даже на самых высоких ветках. Бояркин слышал

шуршание муравья, чувствовал спиной прохладу и еле заметную неровность земли. Каждая

мелочь: травинка или камешек – необыкновенно яростно и обнажено свидетельствовали о

какой-то самой живой, самой реальной реальности всего окружающего и самого Николая. В

эту удивительную и даже странную минуту все ощущения работали осознанно – ум, сердце и

душа жили с особой силой. Воображение и мышление были легкими, как вздох, и он

почувствовал себя слитным со всем сущим. Каждая минута его жизни увиделась частицей

катящегося валом океана времени. Много разнообразных мыслей и мгновенных ярких картин

пронеслось в голове. Он увидел распаханную, парную землю в огороде, себя верхом на

вспотевшей лошади, тянущей борону; пятки у него голые, а бока у лошади горячие, упругие

и ребристые. И тут же он увидел себя вместе с Гриней на лугу под дождем. И что-то и еще…

Но тут же почти в единой картине с прошлым он увидел и широкое настоящее. В гудящем

потоке видений все мелькало, проносилось: люди – родные и просто знакомые, различные

события, дожди, ветры, перестук вагонных колес, шум воды за бортом, городская пестрота

улиц и все, все, что в эту минуту существовало в мире, и было ему известно. Это был лик

мгновения, увиденный как бы на изломе.

Уже в следующую минуту Николай сидел, потряхивая головой, и озадаченно смотрел

по сторонам. С ним только что случилось что-то такое, от чего мир стал еще родней и ближе.

"Что же это было за движение? – удивленно подумал он. – Может быть, движение самой

материи? Не знаю, но, боже мой, какое, оказывается, счастье, ощущать себя частицей этого

всемогущего движения, какое счастье в осмысленном подчинении ему. Я словно очистился.

Как хорошо, остро, очерчено я себя чувствую теперь. Вот он – я. В эту минуту я осознаю

себя, я осознаю, что я живу. Я живу. Я живу-у!"

Николай долго еще потом думал про это странное событие, пока не отнес его к

некоему особому поэтическому моменту. К концу службы Бояркин все поэтическое считал

слишком несерьезным, легкомысленным, но этом примере пришел к выводу, что

возвышенная сфера неплохо помогает разобраться в самых реальных серьезных делах,

понять истинность ценностей.

Состояние, возникшее однажды само собой, он научился потом вызывать намеренно.

Для этого он сосредоточивал свои ощущения, пытаясь всесторонне: со звуками, с запахами, с

цветом, даже с ощущениями температуры – осознать реальность одной минуты, Этот момент

Бояркин назвал ОСОЗНАНИЕМ, которое, как он считал, необходимо для чистки души, для

корректировки себя, для инспекторской проверки своей личности. Ничего не поделаешь –

если в тебе появляется личность, то должна появиться и ее гигиена.

Бояркин любил читать о таких феноменальных способностях человека, как

запоминание громаднейших текстов, вычисление математических корней быстрее машины,

но, желая развить свое ОСОЗНАНИЕ, он мечтал научиться мыслить так широко, чтобы

удержать в сфере свободного мышления одновременно десятки, сотни различных категорий,

фантазий, картин с запахами, с цветом, со звуками. Более того, научиться ощущать каждую

свою минуту не только средоточием прошедшего и будущего своей жизни, но прошлым и

будущим всего человечества, Овладеть бы вообще всеми чертами характера, чувствами,

эмоциями, свойственными людям. И ни в коем случае не самоограничиваться, стараясь

захребтоваться в каком-то постоянном, определенном образе. Совершенствование-то как раз

и состоит в "расхребетывании". Человек должен быть многомерным – это его нормальное