Александр Гордеев - Молодой Бояркин

матерью. Но матери, хоть Анютка ей и помогала, было некогда – на стол требовалось то одно,

то другое. Бояркин, уставший за дорогу, с трудом дождался, когда гости разойдутся, лег на

веранде и тут же отключился.

Поднялся он поздно и вспомнил разговор, слышанный сквозь сон рано утром, когда

мать загремела подойником. Какая-то женщина жаловалась отцу, что вечером на ферме много

недодоили.

– Почему? – хрипло спросил отец.

– Да что же ты их не знаешь? Ушли и все побросали.

– Ладно, сейчас приеду.

Этот эпизод обрадовал Николая – в отцовском "я" было все же не только пустое

бахвальство.

Было еще очень рано – в воздухе чувствовалась свежесть. Николай привык к свежести

камня, воды и металла, но здесь он почувствовал и вспомнил утреннюю свежесть старого

потрескавшегося дерева, плодородной земли, всего зеленого, влажного мира. Коровы на

улице мычали глухо, и Николай не открывая глаз, догадался, что в селе туман. Туман здесь не

молочно-белый, как на море, а прозрачный и легкий, клубящийся от реки, каким видел его

Николай в детстве, уходя раным-рано с матерью за брусникой. Подняться бы, полюбоваться

им, но сон оказался слаще, да и куда спешить – насмотрится еще. Повернувшись к стене,

Николай глубоко, счастливо вздохнул и подтянул одеяло – хорошо было спать, как и

положено, ночью, спать сколько захочешь, не бояться, что тебя тронут за плечо и скажут: "На

вахту".

Мать работала на почте, и на день ее отпустили. Когда сын в одних брюках с широким

черным ремнем и блестящей бляхой сел за стол на веранде, она налила ему утреннего, уже

остывшего молока. Клеенка на столе была теплая, голую спину прижигало раскаляющимся

солнцем, и Николай, сидел, жмурясь от удовольствия.

На мотоцикле подъехал отец. Ему надо было опохмелиться, и он стал ласково

заговаривать с матерью.

– Ой, ну и трепло же ты, – высказывала мать, пользуясь возможностью, – чего

городил-то вчера-а! Я чуть со стыда не сгорела.

– Да ладно, Маша, никто ничего не помнит. Все подпили. Я же знаю, когда что

говорить.

Николай с улыбкой слушал их беззлобное переругивание. Отец все же добился своего

и, выпив стопку, освобождено крякнул. Мать вдруг рассмеялась, увидев на усах сына полоску

от молока.

– Сбрил бы усы, а то слишком взрослым кажешься, – попросила она.

– Мне бы в Елкино съездить, хоть на бабушку посмотреть, – сказал Николай.

Родители переглянулись. Отец досадливо сморщился.

– Мы тебе не сообщили, – тихо сказала мать, опускаясь на стул, – но бабушка уже

месяца полтора как уехала к Георгию на Байкал.

Николай сидел не двигаясь, застигнутый врасплох этой последней новостью.

– Вот так-так, – проговорил он. – Что же, теперь в Елкино у нас никого!

– Да, теперь уж никого…

– Почему же вы мне не написали? Я бы по пути на Байкале остановился.

– Так уж вышло, – сказала мать. – Она недавно уехала. Мы думали, что ты и сам уже в

дороге.

– Ну, в общем, мне в Елкино все равно надо съездить…

– Свози его, Алексей, – попросила мать.

– Так ведь на ферме-то… – заговорил было отец.

– Да я и на автобусе съезжу, – сказал Николай.

– Ну, знаешь ли! – вдруг возмутился отец. – Зачем же я тогда покупал эту коробушку.

Свожу. К обеду подойду, и поедем.

После завтрака Бояркин надел гражданские брюки, приготовленные еще на службе, и

рубашку с короткими рукавами, купленную матерью. Ему понравилась легкость новой

одежды, но, взглянув в зеркало, он обнаружил, что в гражданском выглядит непривычно и

даже как бы нелепо. Солидные старшинские усы не подходили к светлой рубашке с

легкомысленным узором. Николай решил уменьшить усы, стал ровнять и ровнял их до тех

пор, пока не испортил и не сбрил совсем.

– Вот теперь другое дело, – с улыбкой одобрила мать.

– Я по улице пройдусь, – сказал Николай, – на ваше Ковыльное посмотрю. В магазин

загляну.

– А что же форму снял?

– Меня все равно здесь никто не знает… Кому интересно.

Мать грустно покачала головой и промолчала.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Когда после обеда поехали в Елкино, Николай переоделся. Анютка тоже увязалась с

ними и прямо-таки взмолилась, чтобы брат был в форме, хотя на этот раз его не надо было

уговаривать. Отец купил себе на дорогу бутылку водки. Распечатал ее на пароме через Онон,

чтобы заодно угостить паромщика – старика с серебристой щетиной на коричневом лице.

Старик обрадовался угощению, и пока паром шел по воде, они с отцом о чем-то говорили и

смеялись, зажевывая выпитое кусочками черствого хлеба. Николай стоял, навалившись на

перила, и смотрел на чистую и, должно быть, теплую ласковую воду, на берега с бахромой

свисающего тальника. "В каком все-таки прекрасном мире мы живем", – подумал он.

Сразу от парома машина круто пошла вверх, а потом более полого вниз – дорога здесь

была ровнее, чем на той стороне Онона, но с крутыми поворотами, спусками и подъемами.

Река очень резко отделяла степные холмы от больших, кое-где довольно круто и высоко

вздымающихся гор. Николай повеселел – в этих, пока еще незнакомых видах начало

угадываться что-то Елкинское. Вопреки планам, к дому он подъезжал с противоположной

стороны от райцентра, но к дому хороша любая дорога, и чем ближе становилось село, тем

больше волновался Бояркин. В волнении не было, однако, нетерпения; радостно было видеть

и знакомые окрестности села. Когда до Елкино оставалось километра три, дорога пошла под

высокой, почти вертикальной скалой, и Николай пригнулся, чтобы увидеть из машины

стремительных стрижей, гнездящихся здесь. 0днажды он взбирался на самую ее вершину.

Кустики внизу казались оттуда маленькими, стрижи носились под ногами, и сердце каменело

от мысли, что можно сорваться. Снизу же скала, особенно когда над ней плыли облака,

казалась падающей. К этому мосту с другой стороны дороги подходила крутым изгибом

чистая и холодная речка Талангуй. Здесь была ее главная темная глубина, в которой ловили

тайменей, и купались, но без визга и без смеха. Однажды в этой яме утонул запряженный в

телегу конь, которого объезжал конюх Золотухин. Тогда поговаривали, будто и сам конюх

едва не утонул, но это скорее для того, чтобы ему посочувствовали и не заставили платить за

лошадь.

А на скалу Николай взбирался за травой с очень интересными фигурными листьями,

со стебельками, похожими на блестящие изолированные проволочки, и с красивым

названием – царские кудри. Он выковыривал ее из расщелин старым штыком, а, высушив,

отдавал потом Сорочихе – старухе из райцентра, торговавшей на базаре лекарственными

травами. Пожалуй, еще ни разу с самого детства Николай не вспоминал Сорочиху – она