Александр Гордеев - Молодой Бояркин

то странное.

История казалась нудной, неинтересной. Увлекательной она была лишь в седьмом

классе, когда с начала учебного года пришел новый историк. Выглядел он старше молодых

учителей – выпускников института, вместе с которыми приехал. Он был невысокий, с

крепким летним загаром, с белесыми щетинистыми усами, с жилистыми руками. Бояркину

почему-то запомнились и первые его жесты, и первые фразы. Сначала историк не назвал

своего имени и для знакомства не стал поднимать всех по списку. Он положил новенький

журнал на стол, прошелся у доски, критически посмотрел на всех и вдруг спросил:

– А что, ребята, вы любите историю?

Класс подавленно молчал, потому что утешить учителя было нечем.

– Конечно, любите, – спокойно, словно констатируя факт, продолжил учитель, – как же

ее не любить. История – ведь это вся наша' жизнь, а не просто школьный предмет. Я много

размышлял о жизни, и об истории. И я надеюсь, что с сегодняшнего дня мы будем

размышлять об этом вместе.

За несколько минут в классе произошел переворот – история стала любимым

предметом, а историк – кумиром. Его уроки были интересными и разными. Учебник он почти

не открывал, но часто зачитывал что-нибудь из других, разбухших от закладок книг:

исторических, художественных, каких угодно. Его страстное увлечение историей было как

порыв ветра, который завихряет и всех остальных. Не выучивших урок, если такие

находились, он не ругал, а просто не уважал, но это было куда неприятнее двойки.

Десятиклассники, у которых историк был классным руководителем, часто оставались после

уроков просто посидеть, поговорить с ним.

Но после зимних каникул учитель не приехал. Вместо него на первые уроки истории

приходила завуч Лидия Никитична и рассказывала, что их любимейший Анатолий

Федорович оказался липовым учителем с поддельным дипломом и что его, слава богу,

вовремя разоблачили. Да, он работал раньше в школе в соседней области, но, увы, в качестве

завхоза. Лидия Никитична рассказывала об этом многословно и назидательно, считая, что

этот случай может иметь для учеников некий воспитательный эффект.

Десятый класс объявил бойкот ее урокам, за что староста и комсорг получили

выговоры. Но за неделю возмущение спало. Спала и любовь к истории. А в понедельник из

города приехала молодая дипломированная историчка, которую уже во вторник прозвали

Курицей.

А какой невыносимой стала в девятом классе физика с приездом нового учителя,

выпускника университета. Он был низенький желтовато-смуглый, как китаец, с кривоватыми

ногами, с руками и плечами в одну дугу. Первое время его авторитет держался на том, что он

был самбист-перворазрядник. Но скоро это перестало иметь смысл. Уроки он вел лицом к

доске, исписывая ее вдоль и поперек. В класс он смотрел два раза – когда доска была еще

чистенькая и когда на ней не оставалось свободного пятачка. Иногда при выведении

очередной формулы у него что-то не совпадало, и он дискутировал сам с собой. В этом

случае он иногда оборачивался, и если с кем-то из учеников встречался взглядом, то обоим

становилось неловко, взгляды тут же расцеплялись; физик возвращался к своей доске, а

ученик к какому-то своему делу.

Бояркин в это время увлекался сочинением стихов, а Игорек Крышин карикатурами.

Однажды он нарисовал физика в виде паука, который, вылупив глаза, посиживал на паутине

из формул. Глаза получились очень похожими. Рисунок, как обычно, пошел по рядам,

вызывая смех, и вдруг очутился в руках учителя.

– Чья работа? – спросил он.

– Моя, – признался Игорек.

– Это что, карикатура?

– Дружеский шарж…

– Что-о!? – закричал физик. – А ну вон из класса!

Игорек отказался. Учитель стал выволакивать его силой. Крышин, разозлившись,

приподнял преподавателя от пола. Класс привстал. Игорек состоял в сборной школы по

баскетболу и по весовым категориям самбистов, наверное, подходил к полутяжеловесам, и

все-таки в физике в ту же секунду что-то сработало – он мгновенно освободился от захвата, и

все увидели, что там, где только что была голова Игорька, мелькнули его же ботинки. Рука

Игорька попала на болевой прием, и он, перепугавшись, заорал на всю школу. Разнимать их

прибежал сам директор.

Оказия вышла и с английским языком. С самого начала изучения языка класс

разделили на две группы. Группа, в которой оказался Крышин, попала к старой учительнице,

а та, в которой был Бояркин – к молоденькой. В этой группе до десятого класса сменилось

четыре учительницы. Все они были примерно одинаковыми, но больше всех запомнилась

последняя – Ирина Александровна, преподававшая в девятом. На уроке все сидели с

открытыми ртами, а Ирина Александровна простым русским языком рассказывала о своем

муже летчике, к которому она скоро уедет, о романтическом знакомстве с ним, о любви, о

свадьбе, о городской жизни. Ненавистные учебники служили здесь лишь маскировкой.

В последний год класс объединили. В группе Ирины Александровны все знали, какая

красивая жизнь ожидает всех впереди, а в группе старой учительницы неплохо знали

английский язык. Память об Ирине Александровне, которая была и классным руководителем,

хранили фотографии, сделанные в походах, на вечерах и просто на уроках. Вспоминая ее,

долго еще верили, что она была доброй и желала всем добра.

* * *

Весной, через год после Генкиных похорон, Бояркина и Крышина позвали на

поминки. Генкины одноклассники из села разъехались, но его ровесниками стали нынешние

выпускники. Генкина мать была седая, с не оттаявшими грустными глазами. Гостям она

поставила пиалки с коричневым гречишным медом и часто напоминала:

– Ешьте, ешьте, ребятки. Геночка-то сильно медок любил.

Ребята его ели, но он, искристый и пахучий, склеивал рот. В этот раз от матери они

узнали о Генкином намерении поступить в школу милиции. Николай давно понимал, что

Генка с его зубчатым кастетом тоже не отличался особым милосердием, но то, что он мечтал

о чем-то большом, искупало все.

Возвращаясь, они должны были перейти речку через те же дощатые мостки, Подступы

к ним были теперь загромождены строительным материалом. Преодолевая грязные весенние

лужи, прыгали с плиты на плиту. В двух местах Игорьку, который был в резиновых сапогах,

пришлось перевозить Бояркина на себе.

Доски мостков стали уже черными от ветра и воды. Они гулко стучали под ногами.

Ребята были почти на своем берегу, когда Игорек прыгнул с мостков на леса вокруг опоры.

– Подымить надо, – сказал он.

– Отцу, что ли рассказать про твое дымление, – задумчиво произнес Николай,