Никита Кричевский - Наследие противоречий. Истоки русского экономического характера

Историк Сергей Соловьев также указывал на подвижный, кочевой характер русской жизни как на отличительную черту древнерусской нации, правда, причины кочевания были далеки от склонности к бродяжничеству: “…движимого так мало, что легко вынести с собою, построить новый дом ничего не стоит по дешевизне материала, – отсюда с такою легкостью старинный русский человек покидал свой дом, свой родной город или село; уходил от Татарина, от Литвы, уходил от тяжкой подати, от дурного воеводы или подьячего…” 5. От татаро-монгольского нашествия, от литовских захватчиков, от непомерных налогов, от самодура-начальника шел русский человек вглубь Руси, “проваливаясь” в территориальную пустоту, слыша лишь шум девственного леса или степного ветра.

Были ли русские колонистами в привычном понимании колониализма как системы порабощения менее развитых государств и народностей? Нет. “Россия никогда не была “колониальной державой” в общепринятом смысле и тем качественно отличалась от западноевропейских империй. У нее никогда не было метрополии как таковой: исторический центр был, а метрополии не было. Российская территориальная экспансия (позднее. – Н.К .) носила главным образом стратегический характер, диктовалась потребностями военной и государственной безопасности” 6.

Здесь же процитируем современного ученого Александра Неклессу, высказавшегося о России как о стране экстремального пути, так: “Сотни лет мы шли навстречу вьюгам с юга вдаль, на северо-восток” – в строчках Максимилиана Волошина зафиксированы два существенных тезиса. Во-первых, Россия опознана как страна пути, а во-вторых, отмечена экстремальность ее маршрута. Русь, затем Россия была соорганизована посредством пути, путепроводов речных и сухопутных” 7.

Очевидно, что ветер странствий, перемен, через терпеливость, выносливость, неприхотливость, недоверчивость, подозрительность, готовность к отражению природной или человеческой агрессии и другие качества, свойственные путешественнику поневоле, внесли свой отпечаток в русский экономический характер. Также, впрочем, как и выработанная за долгие годы стратегия преобладания краткосрочных собственных интересов, причем часто – хищнических (“После нас – хоть потоп”). Вот, к примеру, одно из впечатлений афроамериканского рабочего из США Роберта Робинсона, оказавшегося в России в начале 1930-х: “Для русского человека выживание важнее благопристойности” 8.

Но вернемся к общине. Вот что писал об общинно-родовой природе землепользования историк Борис Чичерин: “Само разделение русских славян на племена указывает на господство естественной, кровной связи между людьми. Где народное единство основывается на союзе племенном, там все гражданские отношения вытекают из отношений естественных, патриархальных. С племенем неразлучен и род; это меньшая его единица. А где есть род, там есть и родовая собственность… наша сельская община имела свою историю и развивалась по тем же началам, по каким развивался и весь общественный и государственный быт России. Из родовой она сделалась владельческой, а из владельческой государственной” 9. Ниже мы будем придерживаться “чичеринских” этапов трансформации крестьянской общины.

Зарубежные исследователи при изучении происхождения русской общины также придерживались по большей части “родовой” точки зрения. К примеру, прусский историк и экономист XIX в. барон Август фон Гакстгаузен, совершивший в 1843 г. при финансовой и организационной поддержке императора Николая I путешествие по российским провинциям, впоследствии писал, что “слово община, Gemeinde, означает у народов западных собрание лиц, которых сблизил случай, и которых отношения были установлены столько же правительственной и законодательной деятельностью, идущей сверху, сколько нравами и обычаями. Но как отлична от нее община славянская, первоначально бывшая только расширением патриархальной семьи, и представляющая доныне семейство фиктивное, владеющее землей сообща, и в которой глава имеет как бы отеческую власть над другими!” 10.

Как бы отеческая, патриархальная власть! Трудовые, семейные династии вместе с наставничеством, когда профессиональное мастерство и жизненный опыт передавались из поколения в поколение, культивировались не только в царской России, но и в Советском Союзе. Только основы такой субидеологии появились не в ходе “мозговых штурмов” в кремлевских партийных кабинетах, но произрастали из самой соли русского общества. Ныне под воздействием тупикового либерального индивидуализма, насколько упорно, настолько и безуспешно насаждаемого в России, те традиции кажутся утерянными. Но генетическая память – вещь непредсказуемая, предполагающая реинкарнацию семейного и профессионального патриархата в любой самый неожиданный исторический момент времени. Социальные традиции в одночасье не отмирают. В советский период государство интуитивно нащупало не связанный с принадлежностью к власти способ нематериального поощрения, нравственного возвышения отдельных граждан. Прием, так же как почитание ценности социального капитала [11] “Социальный капитал можно определить просто как набор неформальных ценностей и норм, которые разделяются членами группы и которые делают возможным сотрудничество внутри этой группы” ( Фукуяма Ф. Великий разрыв / Пер. с англ. под общ. ред. А.В. Александровой. – М., 2008. – С. 30). и родственных уз, в значительной мере “заржавевший”, но все же мирно ожидающий воскрешения в арсенале мотивационных методов стимулирования экономического роста.

Оглядываясь назад, можно констатировать, что отчасти лубочное наставничество тех времен разбивалось о советский же (а ныне и российский) непотизм, или покровительство в форме предоставления родственникам, друзьям, близким знакомым самых разных преференций независимо от их профессиональных качеств и общественной пользы – от продвижения по карьерной лестнице и занятия “хлебных” должностей до получения выгодных государственных контрактов и всесторонней поддержки и защиты на самом высоком уровне. Советское наставничество было предназначено для “массового” употребления, а для представителей высшего света действовали совсем другие, неполитические нормы. Диктатура пролетариата во все годы существования советской власти также была социальной ложью – в повседневной жизни наши родители имели дело с диктатурой номенклатуры. Уверен: многие при воскрешении из памяти подзабытого термина “номенклатура”, в советские времена означавшего когорту партийных, государственных и хозяйственных бонз, презрительно сморщатся.

Вот как описывал свои впечатления о России 1920-х немецкий философ и теоретик культуры Вальтер Беньямин: “Россия сегодня – не только классовое, но и кастовое государство. Кастовое государство – это значит, что социальная значимость гражданина определяется не представительной внешней стороной его существования – скажем, одеждой или жилищем, – а лишь исключительно его отношением к власти. Это имеет решающее значение и для всех, кто с ней непосредственно связан. И для них возможность работы открывается тогда, когда они не становятся в демонстративную оппозицию к режиму” 11.