Ричард Овери - Сталин и Гитлер

Гитлер закрывал глаза на деятельность «освободительного» движения Власова, и только в сентябре 1944 года ему было дано официальное германское благословение, когда Гиммлер одобрил основаие Комитета освобождения народов России. В январе 1945 года были сформированы две дивизии русских добровольцев, но они приняли лишь незначительное участие в боевых действиях в Праге в апреле 1945 года, когда славянская солидарность преодолела их прогерманские сантименты и они повернули свои ружья против СС для того, чтобы защитить чешское население от дикого финального неистовства 99. Власов и его основные сподвижники были схвачены в конце войны и через год казнены. Высшая мера наказания в виде повешения была одобрена Политбюро 23 июля, а судебный процесс начался через неделю. Ходили слухи о том, что Сталин приказал повесить их на проволоке от пианино, как это было в случае с германскими участниками неудавшегося июльского заговора, однако свидетельства говорят, что была использована обычная веревка 100. Так же как германские военные заговорщики, власовское движение играло на своих фантазиях о масштабах народной поддержки их целей свержения режима, хотя доказательств этого было совсем немного; смрад измены невозможно было удалить, пока Власов открыто ассоциировал себя с немцами; само движение было разделено на самые разнообразные политические группы, от националистических антисемитов до коммунистов-реформаторов, и противоречия между ними можно было замаскировать только путем концентрации на общей цели смещения Сталина и общей преданности своей Родине. Правительство Власова столкнулось бы в Москве с теми же проблемами установления моральной власти, что и правительство Герделера в Берлине. Политическая оппозиция в обеих системах страдала зависимостью от поддержки извне и оттого, что на ней лежала печать предательства. Отсутствие каких-либо практических возможностей публичной политической дискуссии через независимую прессу и четкой организации превращало ее в невидимую для подавляющего большинства населения силу в каждой из диктатур и вынуждало оппонентов полагаться на террористические акты, еще больше удалявшие их от населения, к освобождению которого они стремились.

Писатель Исаак Бабель, арестованный в 1939-м и расстрелянный в 1940 году, однажды заметил, что единственный разрешенный в Советском Союзе способ уединиться можно найти только ночью, лежа в кровати, полностью, с головой, накрывшись одеялом. Тогда и только тогда могли муж и жена насладиться задушевным разговором шепотом без страха быть услышанными соглядатаями 101. Ганс Франк, национал-социалистический юрист, хвастался тем, что Третий рейх оставлял своих граждан без надзора только в тот момент, когда они наконец-то крепко засыпали. Исключительная ограниченность свободы выражения или свободы выбора в обществах, где широкая общественность полностью солидаризировалась с режимом и где жестоко подавляли даже малейшие проявления несогласия, препятствовала любым формам политической оппозиции. Любой человек в обеих диктатурах, выбравший путь открытого или благоразумного выражения различий во взглядах, действовал, обычно сознательно, понимая всю меру риска. Каждый случай мог повлечь за собой тот же риск; один успешный жест сопротивления не гарантировал того, что вторая и третья попытки останутся без последствий. Опасения риска делали большинство немцев и советских людей политически скованными и инертными.

Эти обстоятельства ставят вопрос о том, какие сферы личной жизни оставались автономными при диктатурах. Если повседневная жизнь действительно была столь ограниченной, как утверждал Бабель, общества едва ли могли вообще функционировать. Автономные сферы жизни между тем существовали; ни тот ни другой режимы не могли претендовать на полный контроль над повседневной жизнью каждого подвластного им гражданина так, чтобы выбрать именно те элементы жизнедеятельности, которые по идеологическим или политическим соображениям они считали необходимым контролировать. Это давало большинству граждан, за исключением тех, кто отличался от остальных по определенным расовым признакам или социальному положению, возможность выбора в личной жизни, свободными от контроля со стороны государства, оставались такие вопросы: на ком и когда жениться или за кого и когда выйти замуж, размер семьи, выбор места работы, места жительства, когда пойти в театр или какой фильм смотреть в кинотеатре. Тем не менее выбор был часто жестко ограничен условиями работы, рынком жилья, семейной политикой, культурными предпочтениями режима, но все же в пределах разрешенного пространства он был относительно свободным 102. Исследования, предпринятые учеными Гарварда, в конце 1940-х годов проинтервьюировавшими тысячи советских граждан, оставшихся на

Западе после поражения Германии, позволили сделать вывод, что политическое согласие было ценой, которую советские граждане платили за то, чтобы иметь возможность сохранить те вещи, которые имели для них значение: любовь к своей родине, семья, работа, положение в обществе и весь образ жизни, к которому они привыкли. «Они пошли на соглашение с режимом» для того, чтобы не потерять то… что им было дорого 103. Это был естественный выбор для населения и Советского Союза, и Германии, которое научилось адаптироваться к тому, что режим разрешил бы или не разрешил в частной сфере, где люди пользовались радостями относительно независимого существования. Эти акты согласия между режимом и населением позволяли повседневной жизни продолжаться и смягчали ежедневные трудности и уродства политической диктатуры 104.

Сфера общественной жизни была более подконтрольной властям, но вовсе не столь жестко ограниченной. Общественное мнение не было заглушено окончательно ни в той ни в другой системе, но оно формировалось в рамках тех ограничений, которые ставились режимом в зависимости от того, что он считал для себя терпимым и что нет, хотя это никогда не было само по себе полностью предсказуемо. Мнение не было ни единодушным, ни постоянным. При диктатуре общественные взгляды варьировались от одобрительного энтузиазма до осознанного гнева и возмущения. Выражения одобрения могли быть искусственными или своекорыстными, но могли быть и действительно спонтанными 105. Оба режима получали тысячи писем от общественности, посланные лично Гитлеру или Сталину, или в газеты, или в партийные органы. В этих письмах содержались советы, поддержка политики, восхваления руководителей, выражения благодарности или поздравления. В конце 1930-х годов «Известия», официальная правительственная газета, получала почти по 5000 писем в день 106. Письма в «Правду» были полны ритуальных откликов на линию партии. Когда в июне 1937 года стали известны новости о так называемом заговоре Тухачевского, тут же были опубликованы письма с осуждением предателей: «Расстрелять шпионов, презренных фашистов и предателей! – звучало в письме, присланном участниками митинга на Московском машиностроительном заводе. – Их надо расстрелять как бешеных собак! Мы все должны стать добровольцами НКВД»; а в поэме, написанной Демьяном Бедным, говорилось: «Троцкистским ядом брызжущие псы./Не веря в мощь рабочей диктатуры <���…> Пыталися, презренные гнусы,/ При помощи японской и немецкой/ Определить последние часы/ Страны советской!» 107Подобные официальные демонстрации солидарности нельзя просто так сбрасывать со счетов. И в Советском Союзе, и в Германии существовал целый пласт общественного мнения, добровольно идентифицировавшего себя с системой, и писание писем было рутинным средством выражения такого мнения.