Людмила Белоновская - Мой адрес Советский Союз..

На уроках я была, в основном, занята тем, что тщательно срисовывала карандашом иллюстрации из учебника – картины классиков. Мне нравилось, как это у меня получалось, ну а вопросы орфографии и пунктуации меня вовсе не интересовали. Когда я сказала об этом бабушке, та решила, что для меня необходимы дополнительные занятия. Она договорилась с жившей в нашем доме бывшей учительницей русского языка, Надеждой Ивановной Чеботаревой, тоже очень пожилой женщиной, и я к ней три раза в неделю ходила домой. Она жила в большой комнате, стены которой, как и у нас, были завешены старинными красивыми дореволюционными портретами ее родных. Кругом стояла красивая старинная мебель, на полках в шкафу виднелись многочисленные позолоченные корешки толстых книг. На огромном письменном столе тоже лежали книги и стояли в рамках фотографии.

Она добросовестно пыталась победить мою неграмотность, но, положа руку на сердце, теперь я понимаю, что когда ребенок не хочет, то никакой, даже самый хороший преподаватель, ничего сделать не может. Кстати, эта же учительница вела занятия и с Катей Райкиной, которая была на год младше меня, училась в той же 156 школе и жила с родителями в доме напротив. Я как-то слышала, Надежда Ивановна жаловалась моей бабушке, что Катя очень избалованная, заниматься не хочет, а прыгает по диванам и кидается подушками (то есть даже хуже меня).

Начальная школа заканчивалась после перехода в четвертый класс, вместо Лидии Терентьевны у нас уже были разные учителя и разные классные воспитатели.

В нашей школе иностранным языком был французский, а в начальных классах бабушка учила меня английскому. Я этим очень хорошо пользовалась – когда меня француженка вызывала к доске для проверки домашнего задания (а я его, как правило, не делала), я как будто бы нечаянно говорила какие-то английские слова. Обычно это производило хорошее впечатление, и в табеле по французскому у меня всегда была пятерка.

Начиная с четвертого класса, и так до десятого, каждую весну мы сдавали экзамены, причем самое обидное то, что эти переходные экзамены на следующий год отменяли. Правда, в первый год бабушка достала справку от врача, что я очень нервная и меня нельзя травмировать экзаменами. Я с ревом отказалась от такой привилегии, и все годы их сдавала вместе со всем классом.

По-моему, с 10 лет нас начали принимали в пионеры. Бабушка уверяла, что мне не надо вступать, так как я недостойна звания настоящего пионера, но я хотела, как все. Процедура была очень торжественна, я была горда и конечно первое время носила галстук с радостью. Мне тогда казалось, что все провозглашаемые лозунги добрые, справедливые и правильные. Все они имеют очень древнее происхождение, они выработаны человечеством и лежат, как ни странно, даже в основе христианских принципов.

Помню, как дома отмечали мое десятилетие. Конечно, был и торт, и свечи, и конфеты, и фрукты, а вот подарки были особенные. Бабушка с дедушкой подарили мне красивый альбом для стихов с разноцветными страницами.

В то время среди моих сверстников были распространены такие альбомы (отголоски еще Пушкинских времен), в которых девчонки писали друг другу незамысловатые стишки, типа: «Люби меня как я тебя и будем мы друзьями», или «Пусть так тихо цветет наша дружба с тобой, как во ржи золотой василек голубой, или, еще душещипательней, «Дарю тебе корзиночку, она из тростника, в ней тридцать три фиалочки и сердце моряка» и тому подобное. Ну такие стишки, которые я тем не менее помню, появятся в нем потом, а вот на первой странице моего подарочного альбома написал дедушка:

Товарищ, верь. Взойдет она,

Звезда пленительного счастья.

Россия вспрянет ото сна…

Твой дед.

Я была, что называется, шокирована. Неужели дедушка не понимает, что это совсем не подходит для моего альбома. Неужели он в самом деле такой старый, что уже ничего не соображает. Бабушка тоже написала что-то неподходящее по поводу того, какой она хотела бы меня видеть, но хоть в прозе.

Пришел подарок и от Левушки. Это была вручную сделанная из дерева, наверное, кедра, коричневая шкатулка для рукоделия с затейливыми выпиленными лобзиком узорами, а также нарисованная им картинка в стиле американских мультиков, на которой был изображен сидящий за решеткой грустный утенок в матросской шапочке. Внизу подпись «I want home».

Этой шкатулкой я пользуюсь и по сей день.

О своем отце я не вспоминала, потому что я его практически не видела – его арестовали, когда мне было полгода. Дома о нем при мне не говорили, а в школе, когда возникали вопросы, я спокойно отвечала стандартную и очень распространенную в послевоенное время фразу – пропал без вести, нисколько не вдумываясь в смысл этих слов. Но Левушку я, конечно, помнила и спрашивала про него у бабушки. И вот тут-то я впервые столкнулась с пониманием, что в нашем мире не все уж так правильно и хорошо.

Как я потом узнала от домашних, он, выпускник Кораблестроительного института, 22 июня 1941 года на советском торговом корабле Хасан вошел в порт немецкого города Штецина, где и узнал о начале войны. Вся команда корабля была интернирована немецкими властями и помещена в специальный концентрационный лагерь, где они находились вплоть до окончания войны.

После войны вся команда вернулась домой, но Левушку обвинили в том, что он сам хотел и уговаривал кого-то остаться за рубежом, и приговорили к смертной казни за измену Родине.

Он находился в «Крестах» до утверждения приговора. Мы с мамой и Танечкой, нашей новой домработницей, веселой, разговорчивой, деревенской толстой женщиной, носили ему передачи и кричали под окнами. Из них из-за решеток выглядывали лица арестантов, махали нам руками. Может быть среди них был и Левушка, но разглядеть на таком расстоянии было невозможно. Бабушка в это время вела энергичные переговоры с юристами и адвокатами, передавались какие-то конверты. Были непрерывные телефонные разговоры. В результате приговор изменили на 10 лет лишения свободы, и Левушку послали в Сибирь в Нарильлаг, где он участвовал в строительстве порта в Дудинке и где похоронен, немного недожив до освобождения.

Выходит, такой суровый приговор был изначально неправильным, выходит за деньги его можно изменить? А если денег нет, то человека можно законно убить? Выходит, что юристы и адвокаты продажные? До сих пор я к людям этих профессий отношусь с опаской и недоверием и не хотела бы иметь с ними никакого дела.