Анатолий Рыбаков - Детская библиотека. Том 49

Шныра и Паштет убежали вперед. Миша и Валентин Валентинович медленно шли по улице.

От встречи с Эллен Миша ожидал другого. Чего именно — не знал. Шел с надеждой. Какой — тоже не мог сказать.

Девочка, с которой он еще год назад был снисходителен, теперь была снисходительна к нему — сознание, оскорбительное для молодого человека, считающего себя мужчиной.

Уход в личное Миша всегда третировал как обкрадывание общественного. Теперь этой формуле был нанесен удар: мысль об Эллен не покидала его.

— Цирк — прекрасное зрелище, — говорил между тем Валентин Валентинович, — но многое преувеличивает. Эффект достигается манипуляциями, зритель принимает их за чистую монету. На манеже мужчины кажутся Аполлонами, женщины — Афродитами, а за кулисами… Такое разочарование… Я не говорю об Эллен Буш, она действительно красавица, это делает честь вашему вкусу.

— Почему моему? — нахмурился Миша.

— Мне показалось, что у вас к ней особенное отношение…

Миша остановился, вызывающе спросил:

— Как вы смеете это говорить? Какое, собственно, вам дело?

Они стояли друг против друга.

Ладно, стерпим, возьмем себя в руки, он накажет Мишу, когда увезет Эллен, вот тогда этот идейный мальчик попляшет. Сейчас не время.

— Прошу прощения, Миша, я вел себя как хам, признаю. Но злого умысла не было, поверьте. Я преисполнен к вам самого лучшего, самого доброго отношения. А за амикошонство, повторяю, простите.

Они пошли дальше.

Миша хмуро молчал.

— Вы сердитесь, — сказал Валентин Валентинович, — вы правы. В вашем возрасте это трепетно, серьезно, а мы, старики, — скоты и циники. Мне стыдно за себя, поверьте… Хотите поехать со мной на бега? — неожиданно спросил он.

— Меня это не привлекает.

— Жаль. Лошади — моя страсть. В этом я кое что понимаю. Игрок! Да да, играю в тотализатор. Это предосудительно, я знаю, за азартную игру в тотализатор исключают из партии, но я беспартийный, более того, я обыватель. Представьте себе! Обыватель тоже предосудительно, но у каждого своя судьба. Вы комсомолец, человек идейный, а я рядовой совслужащий, получаю небольшой оклад, крошечные проценты…

— Все люди живут на зарплату.

Валентин Валентинович покосился на Мишу. Мальчик поучает. Что ж, продолжим комедию.

— Понимаете, Миша, люблю хорошо пожить. У меня примитивные потребности. Хорошо жить — тоже примитивная потребность, не правда ли?

Миша пожал плечами. Его вызывают на разговор, а он не хочет разговора — этот человек ему чужд, что он будет ему доказывать?!

Не дождавшись ответа, Навроцкий продолжал:

— Да, люблю хорошо пожить. Вы спросите, как? Отвечаю: лошадки выручают. Я не просто игрок, я счастливый игрок.

Его смех громко прозвучал в тишине ночной улицы.

— Да, Миша, я счастливый игрок, вот кто я такой. Я знаю, я вам не нравлюсь, и вот смотрите: делаю все, чтобы понравиться еще меньше. Дурацкий характер! Вместо того чтобы завоевать ваши симпатии, я наоборот, углубляю ваши антипатии. Кстати, — неожиданно спросил он, — почему я вам не нравлюсь?

Его болтовня раздражала Мишу, он чувствовал скрытое издевательство и сухо ответил:

— Какая разница? Мне, например, безразлично, нравлюсь я вам или нет.

— Вы не считаетесь с мнением других людей?

— Считаться с мнениями других вовсе не означает всем нравиться.

— И все же я вам не нравлюсь, признайтесь! — настаивал Навроцкий.

— Да, не нравитесь.

— За что именно, интересно узнать?

— Вы получили вагон мануфактуры. Помните, я помогал толкать этот вагон?

— Конечно, помню.

— Зимин велел этот вагон задержать, но вагон отправили, а Зимину сказали, что не успели задержать.

— Кто сказал?

— Кладовщик Панфилов.

— А я при чем?

— Вы вместе с Панфиловым и Красавцевым обманули Зимина.

— Ах, Миша, Миша, — улыбнулся Навроцкий, — и по таким вещам вы судите о людях?! Хотите знать правду? Да, все сделали с моего ведома. Больше того — по моему настоянию. Судите сами. С великими трудами добыл я вагон мануфактуры, обил десятки порогов, вырвал сотни резолюций. Наконец товар мне выдан, я его оплатил, получил железнодорожный вагон, тоже, между прочим, не без труда, телеграфировал в Батуми, что отгружаю товар. И вдруг, в последнюю минуту, Зимин приказывает задержать вагон, по видимому, для того, чтобы передать его другому агенту, возможно, более настойчивому, более предприимчивому или более знакомому. А я должен начинать все сначала, опять ждать месяц или два. Какой же я после этого снабженец? Лопух, дурак и бездарь!

Они шли мимо темных, но знакомых витрин. Миша молчал. В рассуждениях Навроцкого была своя логика. Впрочем, логика была и в рассуждениях Панфилова. Чужая логика.

Валентин Валентинович продолжал:

— Представьте: вы директор швейной фабрики, ждете вагон мануфактуры, иначе фабрика не может работать. А ваш уполномоченный, тюфяк, чурбан, проворонил этот вагон, уступил его неизвестно кому, и фабрика должна остановиться. Будете вы держать такого уполномоченного?

— Допустим, вы защищали интересы своего предприятия, — сказал Миша.

— А Красавцев? Панфилов?

Они стояли во дворе, в глубоком темном колодце, образованном корпусами дома. Несколько окон еще светились.

Валентин Валентинович раздел руками:

— О Красавцеве я ничего не знаю.

Не хочет говорить о Красавцеве. А ведь встречался с ним в ресторане. Все врет, все придумывает.

— А Панфилов? Почему Панфилов защищал интересы вашего предприятия, а не выполнил приказ своего инженера? Вы с ним вступили в сделку, дали взятку. Он взяточник, а вы взяткодатель.

Удар был точный. Прямолинейность этих мальчиков может быть опасной.

Обдумывая каждое слово, Валентин Валентинович сказал:

— Взятки я ему не давал. Просто Панфилов не хотел лишней волокиты и был, между прочим, прав: задержка вызвала бы много осложнений — простой вагона, штраф, неустойку и так далее и тому подобное… Но предположим, чисто теоретически, что было по другому: я что то дал Панфилову, пятерку, десятку; допустим, дал. Ну и что? Ведь мануфактуру я получаю не для себя, а для государственного предприятия.

— Это вопрос не денежный, а моральный, — возразил Миша. — За десятку человек продает честь и совесть.

— Да ничего я ему не давал! — закричал Навроцкий. — Вы заблуждаетесь!

— Я ничего не утверждаю, — ответил Миша, — не видел и потому не утверждаю. Вы у меня спросили: почему вы мне не нравитесь, я вам ответил.

Валентин Валентинович задумчиво проговорил:

— Да, с такими принципами, с такой прямолинейностью вам будет трудно жить, Миша…

В ночной тишине глухо, но близко и отчетливо раздался выстрел.