Камил Икрамов - Круглая печать. Повести

- Эклектично, но весело, - говорил ученые слова Викентий Петрович. - Футуризм с примитивизмом.

Взрослые собрались уже повернуть назад, но Талиб и Лера потянули их на Тверскую. Викентий Петрович сказал, что они дойдут только до бульвара, отдохнут и домой.

- Это гостиница… Это здание Московского Совета… Это Страстной монастырь, - говорила Лера по мере того, как они навстречу мощному потоку шли вверх по Тверской.

- А это кто? - указал Талиб на бронзовую фигуру в глубине бульвара, почти напротив Страстного монастыря.

- Н-неужели н-не знаешь? Это Пушкин.

- Пушкин, - не очень уверенно повторил Талиб, силясь вспомнить, где он слышал это имя.

- Там есть скамейки, можно отдохнуть, - сказал Викентий Петрович отцу Талиба.

Стараясь не помешать проходящим колоннам, они перебежали Тверскую и оказались на бульваре.

Пушкин стоял в узких брюках, с непокрытой головой. Над ним в разрывах снежных облаков голубело ноябрьское небо.

- Кто это, сынок? - по-узбекски спросил у Талиба отец.

- Это Пушкин, говорят, но я забыл, кто он такой. Знал и забыл, - тоже по-узбекски ответил Талиб.

- Папа, - предательски заявила Лера, чутьем поняв узбекскую фразу, - а Талиб не знает, кто такой Пушкин.

- Знаю я, - огрызнулся Талиб и неожиданно вспомнил слова генерала Бекасова. - Не ври. Он еще сказал, что народ молчит. Нет не молчит - без-мол-вству-ет.

- Вы подумайте, какая память! - восхитился Викентий Петрович. - Откуда ты это знаешь?

Мастер Саттар, профессор Закудовский и Лера стояли у памятника Пушкину и слушали рассказ Талиба про Федора Пшеницына, про коллекцию старинного оружия и про седого старичка, повторявшего эти непонятные Талибу слова.

- Пушкин - великий поэт, как Омар Хайям, Навои или Гафиз, - сказал Викентий Петрович. - Он написал много стихов, поэм, трагедий и рассказов. Конечно, каждый вспоминает у Пушкина то, что ему больше по душе, но мне нравятся другие строки, запомни их:

Взрослые сели на скамейку, а Лера и Талиб стояли, задрав головы, и смотрели Пушкину в лицо. Десятки раз проходила Лера мимо этого памятника, но сегодня впервые хорошенько разглядела его.

- Как ты думаешь, он к-красивый? - спросила Лера.

- Ты знаешь эти стихи?.. - начал Талиб.

- Конечно. Папа их любит, особенно две последние строчки: «Что в мой жестокий век восславил я свободу и милость к падшим призывал». - Она никогда не заикалась, читая книжку или стихотворение.

- Спасибо, - сказал Талиб. - Ты потом мне их перепиши. Ладно?

А про себя он подумал: «Хороший, наверно, был человек этот Пушкин».

Мастер Саттар и Викентий Петрович отдохнули или замерзли, во всяком случае, они встали со скамейки, и все двинулись в обратный путь.

- Пушкин когда жил? - спросил Талиб у Викентия Петровича.

- Эти стихи он написал восемьдесят два года назад.

- Хороший был человек, - вслух сказал Талиб то, о чем думал, стоя у памятника.

Они сразу попали в людской поток, влекущий их к Красной площади. Люди шли радостные и возбужденные, они пели песни, несли кумачовые лозунги и шелковые знамена. Где-то сзади духовой оркестр заиграл «Марсельезу».

Талиб оглянулся. Над трубами оркестра колыхалось полотнище с золотыми буквами: «Не трудящийся да не ест» . На розовой стене Страстного монастыря было написано: «Мы на го?ре всем буржуям мировой пожар раздуем» . А на здании Московского Совета среди елочных гирлянд, украшенных звездами, висел плакат: « Пролетарию нечего терять, кроме цепей, приобретет же он весь мир!»

Через несколько дней после демонстрации Иван Мухин постучал в дверь квартиры номер тридцать шесть дома номер четыре по Черниговскому переулку.

- Карета подана, - пробасил он, явно довольный собственной оперативностью. - Прошу не тянуть волынку.

У подъезда стоял грузовой автомобиль с молоденьким шофером в меховой шапке и меховых рукавицах. Автомобиль тарахтел, потому что шофер не глушил двигателя, боясь, что не сможет его завести.

Несколько мальчишек с завистью смотрели на людей, вышедших из подъезда и по-хозяйски разместившихся в автомобиле.

Шофер нажал резиновую грушу, торчавшую возле дверцы, пискнул рожок, едва слышимый сквозь треск мотора, и грузовик, пуская клубы синего дыма, свернул на Пятницкую улицу.

Поезд уже стоял у перрона.

- Куда? - остановил Мухина вооруженный наганом вислоусый проводник. - Не видишь, поезд особого назначения.

- У нас тоже особое, - ухмыльнулся Мухин и сунул под нос проводнику какую-то бумажку с печатью.

В вагоне было тепло и уютно.

Талиб с отцом заняли две полки, положив на одну связку книг, на другую скатанное одеяло, и вышли к провожающим.

Трудно пересказать все, о чем в минуты, оставшиеся до отправления поезда, говорили Талиб и Лера, Викентий Петрович Закудовский, кузнец Саттар и уполномоченный Наркомпрода Иван Мухин. Но дело не в словах. Не все ими можно выразить.

Когда звякнул вокзальный колокол и проводник предложил отъезжающим войти в вагон, профессор сказал, что будет всегда рад видеть в Москве Талиба и его отца, что он надеется на лучшее, ибо, как сказал какой-то мудрец, в мире больше хорошего, чем плохого.

Мухин сказал, что на дороге еще много всякого безобразия, но поезд охраняется, документы у них правильные, Удрис все оформил, начальник поезда парень толковый, и все будет как в аптеке.

Лера, вопреки своему обыкновению, в этот раз говорила мало, а когда Талиб встал на подножку, вдруг подбежала к нему и поцеловала в щеку.

Садык всегда во всем сомневался.

- А ты точно знаешь?

- Точно.

- Рубль двадцать?

Кудрат не ответил. Он скучающе посмотрел на потолок, где раньше было гнездо летучих мышей и густая паутина. Теперь гнездо они разрушили, и паутина висела клочьями.

- Подожди, - сказал Закир. - Почему же тогда их все не покупают? Простые стоят восемь, а такие крепкие - рубль двадцать.

- По справкам, - так же скучающе ответил Кудрат.

- Ну и что? - недоверчиво, но примирительно спросил Садык.

- По справкам все дешевле. Там сказано - предприятиям и организациям.

- Значит, по справкам рубль двадцать. А без справок? - не унимался Садык.

- Если не верите, спросите у Азиза, - сказал Кудрат.