Юрий Сотник - Рассказы

– Вы разрешите мне спуститься. Все-таки, знаете ли, седьмой десяток.

Я сполз по скобам вниз, за мной – педагог. В узкой шахте мы стояли вплотную друг к другу. Я потрогал дверцу:

– Заперта, Николай Николаевич. Он вздохнул:

– Милый вы мой! Как это все нехорошо получается! Опять помолчали. Потом я предложил:

– Кричать надо.

– Кричать? Гм! Да... Кричать... Но, знаете, уж больно это будет... как бы вам сказать... странно. Вы же сами понимаете, занятия кончились, но много детей еще осталось: кто в кружках, кто в читальне, а мы будем кричать, и в каждой комнате услышат... "Что такое?" – скажут. "А это Николай Николаевич в трубу забрался и голос подает". Неловко.

– Так что же делать?

– Честное слово, ничего не могу придумать, милый вы мой. Поверите ли... со мной никогда подобных приключений не случалось...

Я сказал, что охотно верю. Я начинал злиться. Николай Николаевич дотронулся до моего плеча:

– Знаете что, голубчик? Вы человек молодой, ловкий... Может быть, вы слазите в какой-нибудь боковой канал и тихонько, не поднимая шума, скажете кому-нибудь: так, мол, и так, случилось такое досадное происшествие... А? Я вам буду очень признателен за это.

Что ж делать? Я снова нащупал шершавые скобы и стал карабкаться в потемках наверх, жалея, что у меня нет спичек. С каждым движением на меня сыпались какие-то соринки, было очень пыльно, и я чихал. В темноте я не видел, на какую высоту залез, но когда я добрался до первого бокового хода, то вообразил, что вишу над бездонной пропастью. Хорошо, что Николай Николаевич стал тихонько напевать от скуки.

Боковой канал был четырехгранной трубой длиной метров шесть. В конце его сквозь решетку проходил свет. Я лег на живот и стал протискиваться в тесной трубе, засыпанной пылью, кусочками известки и кирпича. Когда я добрался наконец до решетки и стал смотреть через нее, то долго не мог понять, к какому помещению попал. Все оно было заполнено какими-то перегородками. Когда же понял, то полез обратно. Вылезая из трубы, я выгреб своим телом кучу мусора, и он полетел вниз. Николай Николаевич закашлялся, зачихал, потом бодро спросил:

– Ну, каковы результаты?

– Раздевалка, Николай Николаевич.

– Жаль, жаль!

Долго я ползал по пыльным и тесным ходам этого дурацкого лабиринта. И каждый раз попадал или к совершенно пустому классу, или к классу, где занимался какой-нибудь кружок. В конце концов я подполз к учительской. Там вокруг большого овального стола сидели все педагоги школы и слушали выступление директора – высокого человека в кавказской рубахе. Поспешно отступая от учительской, я заметил, что есть еще один канал, перпендикулярный тому, по которому я полз. Я залез в него, добрался до решетки, заглянул сквозь нее и сразу дернулся назад.

Решетка выходила в коридор. В коридоре, как раз напротив решетки, стояли и тихо разговаривали Анатолий (рыжий мальчишка, изгнанный Николаем Николаевичем из класса) и два "исследователя", из-за которых мы попали в эту историю.

Совершенно измученный, я спустился на дно шахты:

– Плохо, Николай Николаевич!

– Никого не нашли?

– Нашел. В учительской заседание педсовета.

– Ох! А я, выходит, не явился.

– А рядом с учительской трое ребят, с которыми у вас должен быть разговор.

Николай Николаевич вздохнул где-то возле моего плеча и прошептал:

– Все еще меня ждут. Мы помолчали с минуту.

– Итак, милый мой, что же вы предложите?

– Что же предлагать! Нужно опять добраться до учительской.

– Ох, милый мой, что вы!.. – взволнованно зашептал Николай Николаевич. – Вы все-таки войдите в мое положение... Директор наш и все педагоги – милейшие люди, но... как бы вам сказать... едва ли они смогут понять причины, побудившие меня, старика...

– Эх, Николай Николаевич! А кто их сможет понять, эти причины!

– Мм-да... Конечно, но... Нет, я против этого. Категорически против.

– Ну так что же... Этим вашим мальчишкам говорить? Николай Николаевич ответил не сразу:

– Видите ли, голубчик... При условии соблюдения ими полнейшей тайны это был бы неплохой выход... Они очень хорошо относятся ко мне, по в данном случае они являются лицами, до некоторой степени от меня зависимыми... Вы ведь знаете, чего они от меня сейчас ждут... И вот поэтому я не считаю себя вправе заставить их оказать мне такую...

– Да бросьте, Николай Николаевич! Я пошутил.

– Нет, почему же "бросьте"... Вы знаете, я нашел выход! Отправляйтесь сейчас к ним...

– К кому?

– К ребятам, разумеется... И скажите, что Николай Николаевич попал в такую-то беду и обращается к каждому из них, как... ну, как человек к человеку. Причем обязательно подчеркните, что неприятный разговор у меня с ними все равно будет, это мой долг, а к ним обращаюсь как человек к человеку, а не как педагог или там начальство...

– Бросьте, Николай Николаевич. Только что распекли их за это дело, а сами...

– Ну, знаете, милый вы мой... Они прекрасно знают, что я распекал их за пренебрежение занятиями, а не за вполне естественную любознательность, здоровую страсть к исследованиям. Если бы, голубчик, не было этой страсти, Америка не была бы открыта.

– Тогда уж лучше сообщить о нашем положении кому-нибудь одному из них, а не всем троим. Но вот как это сделать?

– Не надо! Один разболтает. Обязательно разболтает. А трое – никогда. Ступайте! Ступайте! Они поймут. Только прежде всего возьмите с них слово, что все останется в тайне.

– Все-таки тайну нужно сохранить? – пробормотал а.

– Ничего не поделаешь. Нужно считаться... как бы вам сказать, со своего рода условностями. Ступайте, дорогой. Ступайте!

Николай Николаевич тихонько подталкивал меня, пока я снова не полез по скобам во тьму.

Добравшись до нужной решетки, я долго смотрел через нее на мальчишек. Они уже не разговаривали, а переминались с ноги на ногу, тоскливо поглядывая в конец коридора. Рыжий Анатолий присел на корточки у стены, вынул из кармана карандаш и принялся грызть его, отдирая зубами мелкие щепочки.

Долговязый "исследователь" вентиляционных каналов проговорил:

– Да не придет он. Уже, наверно, из школы ушел. Рыжий даже не взглянул на него:

– Да, "не придет"! Не знаешь, так молчи уж.

– А что?

"Исследователи" сели рядом с Анатолием.

– А то! Ты в четвертом?

– В четвертом.

– Он у вас не преподаст еще. Вот перейдешь в пятый, тогда узнаешь!

Рыжий некоторое время трудился над своим карандашом, потом вдруг повернулся к "исследователю":

– Знаешь самое первое правило для хорошего педагога? Никогда с детьми не трепись зря. Сказал – и делай. А Николай Николаевич знаешь какой педагог? О нем в "Пионерке" писали.

– Знаю. Только строгий очень, – вздохнул толстый.

– Не будешь с нами строгим, так мы всю школу разнесем. Рыжий снова принялся за карандаш. Я лежал в своей норе, таращил на них глаза и глотал от волнения слюну. Лишь минуты через две я собрался с духом и прошептал: