Даниил Аль - Дорога на Стрельну

Воцарилось молчание. Полковник Хворостин подождал с минуту, обводя собравшихся взглядом.

— Ну, что ж, — начал он. — Если нет…

Тут решительно поднялся офицер — высокий, худощавый, с тонким, как нож, носом.

— Старший лейтенант Щербачев, — сказал он. — Прошу меня назначить к этим архаровцам. Надо будет — рука не дрогнет! Возьму в ежовые. И в бараний скручу. Опыт работы с «трудными» у меня имеется.

Не успел он окончить, как со своего стула поднялся немолодой старший лейтенант — из тех, что прибыли из резерва фронта. До этой минуты он спокойно клевал носом.

— Старший лейтенант Шнитов, — доложил он. — Я тоже выражаю согласие пойти замполитом в ту роту.

Перед собравшимися, которые сидели в несколько рядов и вокруг стен в большой светлой комнате, стояли теперь два совсем разных человека. Один — худощавый, насупленный. Другой — полноватый, улыбающийся. Этот контраст вызвал у присутствующих улыбку. Заулыбался и полковник Хворостин, стоявший у стола. Не улыбался только старший лейтенант Щербачев. С нескрываемым презрением посмотрел он на своего конкурента. «Откуда ты такой выискался?» — выражал его взгляд.

— Какие у вас основания думать, что вы справитесь с такой трудной задачей? — спросил полковник старшего лейтенанта Шнитова.

— Оснований у меня не так много, как у товарища Щербачева, — ответил тот. — В ежовые рукавицы брать не умею. В бараньи рога скручивать тем более не способен. И образование у меня не бог весть какое — четыре класса школы, да вот курсы политруков прошёл на Ленинградском фронте. — Заметив, что его слушают внимательно, Шнитов добавил: — Учиться много не пришлось. Работал на заводе. Самообразованием, правда, занимаюсь постоянно.

С мест послышались вопросы:

— С какого года в партии? Где вступали?

— С двадцатого. На Южном фронте.

— А как вы собираетесь добиться авторитета у личного состава, — спросил полковник Хворостин, — если у вас нет ни строгости, ни образования?

Старший лейтенант Шнитов пожал плечами, что должно было означать: «Ясно как…»

— Исключительно только правдивым словом и хорошим к людям отношением. Больше у меня в запасе ничего нет. Признаюсь открыто.

При этих словах старший лейтенант Щербачев презрительно хмыкнул. По рядам прошёл сдержанный шумок.

Полковник Хворостин посмотрел на стоявших в разных концах помещения кандидатов на должность замполита «трудной» роты, помолчал, а потом сказал:

— Все свободны, товарищи. Надо подумать.

Через день приказ о назначении в «трудную» роту был вручён старшему лейтенанту Шнитову.

Рассказав бойцам об обстоятельствах своего назначения, старший лейтенант Шнитов подчеркнул, что он, вообще-то, и не собирался проситься в роту.

— Хотелось, учитывая и возраст, и ранение недавнее, при политотделе остаться инструктором… К бумагам поближе.

Эти слова вызвали весёлое оживление и возгласы понимания:

— В писарчуках отсидеться!

— Меня бы туда!

— Покантоваться в тылу захотелось, товарищ замполит?!

— Имел такую цель, — согласился тот. — Пока разговор о вашей роте шёл, я даже в сон склонился.

Это признание снова вызвало оживление и смех.

— А когда тот старший лейтенант высунулся, я подумал: «Надо тех ребят выручать!» Хоть я вас ещё и не знал, но все равно, думаю, люди-то, наверное, хорошие. Мало ли каких ЧП не бывает?! Так ведь война — все сплошное ЧП… А такой, думаю, фрукт, как этот, может ох каких дров наломать! Не успел я толком и поразмыслить, как вдруг какая-то сила, вроде пружины, меня кверху подкинула… Ну, встал я и тоже к вам попросился… Никто бы, конечно, меня бы не назначил… Но тот Щербачев, видно, напугал полковника. Уж больно злой. А других желающих не было… Значит, судьба нам с вами, ребята, теперь вместе жить…

Солдаты слушали старшего лейтенанта Шнитова с тем интересом и вниманием, которые всегда возникают при первой встрече с новым командиром. Прекратился стук ложек о котелки. Никто не переговаривался.

Тишина нарушалась только обычными звуками, доносившимися с передовой. Сменяя друг друга, строчили то далёкие, то совсем близкие пулемёты. Изредка слышался одинокий, точно удар кнута, винтовочный выстрел. Отдалённые залпы, доносившиеся сюда чуть ли не со всех концов фронта, сливались в постоянный рокот, то набегающий, то откатывающийся вдаль.

На эти звуки никто не обращал внимания. Они воспринимались как обычное дыхание войны, напоминавшее о том, что война жива, что она тут, совсем рядом. Словом, все это были звуки, говорящие привычным языком о привычном.

То, что говорил старший лейтенант Шнитов, было неожиданным. Не столько по содержанию, сколько по интонации. И от слов, и от всего облика старшего лейтенанта Шнитова веяло добротой — эдакой домашней, семейной, что ли, никак не омрачённой военной обстановкой.

И все-таки старший лейтенант произвёл на своих слушателей неодинаковое впечатление. Многим солдатам он сразу понравился. Однако любители твёрдой руки сочли его недотёпой, не настоящим офицером.

— Кто же будет такого малохольного слушать?! — ворчал сержант Кирюк, возвращаясь со своим отделением в расположение пулемётного взвода. — Он же и приказать не сумеет. А солдат, между прочим, любит, чтобы ему приказывали. Он тогда к себе уважение чувствует. А если с ним по-домашнему разговоры разговаривать, солдат такого командира пошлёт про себя подальше.

— Этого замполита, похоже, и вслух можно будет послать, — не то спрашивая, не то утверждая, отозвался ефрейтор Столбцов, сплёвывая в снег окурок цигарки.

— Но, но! Разговорчики! — одёрнул его сержант, забеспокоившийся, как бы подобное ЧП не случилось в действительности.

Была и третья точка зрения. Некоторые истолковали открытость и доброту старшего лейтенанта по поговорке: мягко стелет, да жёстко спать.

— Учли, что рота наша «трудная», что поприжать нас надо с подходом, вот и прислали хитрого и опытного политработничка. Погодите, влезет он каждому из вас в печёнку — вот тогда он себя покажет! — раздавались голоса…

Именно такой разговор происходил вечером после отбоя в темноте землянки 1-го отделения стрелкового взвода. Речь на этом лежачем собрании держал ефрейтор Нонин. Сам он отнюдь не думал, что замполит Шнитов «работает под простака», а на самом деле хитёр и коварен. Ему, как всегда, захотелось дать подходящую историческую справку.

— Дело было в Ватикане, — начал он. — В веке приблизительно пятнадцатом. Помер тогдашний папа — Пий. Номера не помню. Был этот Пий очень суров с подчинёнными, со своими кардиналами. Гонял их с утра до вечера. Кадила заставлял чистить до блеска. Следил, чтобы подворотнички у всех чистые были подшиты, чтобы у каждого тонзура, то есть проплешина на макушке, была чисто выбрита и бархоткой начищена. И головные уборы — скуфейки-тюбетейки — правильно надеты: на четыре пальца от бровей, а не набекрень и не на глаза надвинуты…