Даниил Аль - Дорога на Стрельну

— Сорок шесть человек, по вашим словам, выбыло в медсанбат.

— Так точно.

— Сто пятьдесят семь минус сорок шесть равно сто одиннадцать, не так ли?

— Именно так, сто одиннадцать.

— На мой вопрос, сколько человек находится в строю, вы тоже назвали эту цифру — сто одиннадцать.

— Так точно.

— Выходит, если уважать арифметику, за месяц боев на этом участке в роте нет ни одного убитого? На что вы рассчитываете? На то, что вокруг вас одни простофили, которые поленятся раскинуть мозгами и обратить внимание на цифры ваших донесений?!

— Того, что в роте нет убитых, я никогда не писал и не говорил.

Голос Федотова звучал глухо, но агрессивные нотки в нем исчезли.

— Я сказал, что все в строю, — это другое дело.

— Разумеется, другое. На бумаге у вас все в строю!

— И на бумаге, — подтвердил Федотов.

— Напишите сейчас же объяснение. — Я снова сел и протянул Федотову раскрытый блокнот.

— Уже написано, — буркнул в ответ Федотов.

— Обеспокоились заблаговременно?! Что же, покажите.

Федотов отошёл к койке, вытянул из-под неё чёрный железный сундучок, скинул с замочной петли тяжёлый накладной угольник и открыл крышку. Я с любопытством следил за ним. «Какое такое объяснение написал он, предчувствуя заранее, что придётся отвечать за свои странные донесения? Видать, он не так прост, этот махинатор», — подумал я.

Федотов встал. В каждой руке он держал по пачке каких-то бумажек. Одна пачка была явно толще другой.

— Вот, ознакомьтесь, товарищ подполковник. Здесь все сказано… А мне разрешите отлучиться для проверки готовности роты к бою. Затишье тут у нас скоро кончится. — Федотов посмотрел на часы.

— Идите, — сказал я. — Но постарайтесь через десять минут возвратиться сюда.

— Слушаюсь, — ответил Федотов и скрылся за плащ-палаткой, закрывавшей вход.

Я взял в руки листок, лежавший в большой пачке сверху, надел очки и прочитал написанное чётким и ровным почерком:

Командиру роты капитану Федотову

В случае моей гибели прошу положить моё тело перед нашим окопом лицом к врагу и в полной форме бойца, чтобы и после смерти я продолжал воевать с фашизмом, защищать родной Ленинград. Это моё заявление прошу огласить всему составу роты.

Я ещё и ещё раз перечитывал заявление, не в силах оторвать взгляд от его ровных строчек. Я живо представил себе написавшего его красноармейца. В телогрейке, в шапке-ушанке, с автоматом на груди, он стоял здесь, в этой самой землянке, перед этим столом, и протягивал своему командиру этот самый клочок бумаги. Я представил его себе молодым, сильным, с открытым и почему-то весёлым лицом… Я представил его себе я другим, мёртвым, лежащим на снегу, в бруствере перед окопом, лицом к врагу…

«Убиты, но в строю…» Слова эти, ещё недавно звучавшие как подозрительная выдумка, наполнились теперь своим истинным смыслом.

Я взял из той же пачки ещё одно заявление.

На половине листа школьной тетради, разграфлённого в косую линейку, было написано крупным, корявым почерком:

Командиру роты и всем друзьям-товарищам, от меня, нижеследующего бойца. После моей гибели смертью храбрых, на защите славного города Ленинграда, прошу меня положить по-над нашим окопом для пользы его укрепления. Но только чтобы тоже лицом к врагу, как положено русскому солдату. И тоже в полной форме, в том числе в сапогах БУ [2]. А валенки мои прошу отдать Павлу Иванову — моему земляку. Писал самолично по доброй воле, в чем и подписуюсь своею рукою.

Следующим было заявление Павла Иванова… Я перевёл взгляд на пачку заявлений, которая была потоньше первой. И на листке, лежавшем сверху, различил подпись: «Федотов».

Командир роты в своём заявлении писал:

Замполиту, а также командиру 1-го взвода

лейтенанту т. Симакову

В случае моей смерти прошу положить моё тело в бруствер. Повторяю приказ — стоять насмерть! Назад ни шагу!..

Я читал эти необычные заявления одно за другим. Разные имена, разные фамилии — русские, казахские, грузинские, украинские, еврейские, латышские… Разные почерка. Разный стиль…

Командир роты был прав. В строю находилось сто одиннадцать бойцов. Из них живых — тридцать девять, мёртвых — семьдесят два.

Перед простотой и значением открывшегося прежние подозрения показались ничтожными, жалкими. Мне захотелось выбежать из землянки, разыскать капитана Федотова, пожать ему руку и попросить прощения за мою невольную бестактность, за несправедливые подозрения. Хотелось высказать бойцам этой удивительной роты самые сердечные слова восхищения их мужеством и стойкостью…

Да, как человек я порывался так поступить. Но именно так я поступить и не мог. Я ведь был не просто человеком, не частным лицом. Я был представителем штаба армии. В качестве такового я не имел права ни на один из этих поступков. Каждый из них выражал бы одобрительное отношение к тому, что я узнал. Притом не только моё, но и представляемой мною инстанции. Но выражать одобрение или неодобрение командования армии, а тем более командующего фронтом, которому тоже предстояло узнать о происходящем здесь, я, разумеется, не мог.

Единственное, на что я имел бесспорное право, — это почтить память погибших. Я встал, склонил голову и тихо проговорил: «Спите спокойно, дорогие мои земляки. Вечная вам память и слава».

Я почувствовал, что слезы подступили к глазам. Из горла вырвался звук, похожий на всхлип… Надо было тотчас взять себя в руки, успокоиться и приступить к выполнению своих обязанностей.

Прежде всего я должен был составить объективное и точное донесение обо всем увиденном в роте. Опыт приучил меня не спешить с высказыванием личных впечатлений, возникающих под влиянием эмоций. Выводы должны опираться на трезвый и спокойный анализ фактов.

Данный случай, столь исключительный и не укладывающийся ни в какие привычные рамки, требовал особо тщательного и всестороннего осмысления.

Я не сомневался: убедить командование армии в том, что действия капитана Федотова заслуживают одобрения, будет непросто. Как, например, ответить на вопрос: в чем их военная целесообразность? А как будет выглядеть вся эта история с точки зрения политической?

С этой стороны отнюдь не безразлично — осудить или одобрить то, что здесь произошло. Осудить — значит свести дело к случаю, к сумасбродной выходке одного командира роты. При этом можно не допустить широкой огласки. Одобрить, напротив, означает разделить ответственность за действия Федотова и допустить огласку факта со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Сведения об этом случае могут просочиться к противнику, пропаганда которого не преминет ими воспользоваться для расписывания положения на Ленинградском фронте… Впрочем, черт с ним, с противником! Чего только не набрешут фашистские агитаторы! У нас-то как на все это посмотрят?! Помимо моего донесения, напишут и другие. Уже что-то было написано. Правда, без знания подлинного существа дела. Но все-таки… Такая история наверняка дойдёт и до Москвы, до Верховного Главнокомандования! Мне было ясно, что командование армии, учитывая эти соображения, не допустит в отношении капитана Федотова никакого либерализма. Кто бы ни был инициатором подачи заявлений — лично он или кто-нибудь из его подчинённых, скажем, боец Л. Маньков, — командир роты в ответе за все, что происходит в его подразделении. Да и вообще, капитан Федотов — прямой участник и сбора заявлений — сам написал одно из них, — и под его руководством сооружался этот небывалый бруствер…