Анатолий Алексин - Саша и Шура

На что именно я не должен был надеяться, Саша мне так и не объяснил, а только вытащил из кармана и сунул мне в руку мою помятую красную повязку.

– К вам только больным можно? Или и здоровых тоже пускаете?

В окне появилась Липучка. Пузырьки с её носа и щёк уже сошли, и на их месте оказались те же самые маленькие и очень симпатичные коричневые точечки, которые были и в прошлом году. Напрасно, значит, Липучка истязала себя: веснушки не желали сводиться. И с ними ей было гораздо лучше, только Липучка, должно быть, этого не понимала. Я уже давно заметил, что некоторые девчонки, особенно старшеклассницы, и даже некоторые взрослые женщины для того, чтобы быть красивее, просто уродуют себя: причёски какие-то сумасшедшие придумывают, что-то там с бровями делают и с ресницами. И все кругом видят, что они от этого в сто раз хуже становятся, а им самим кажется, что так в сто раз лучше. Одним словом, я был очень доволен, что Липучкины веснушки, все до одной, вернулись на свои прежние места.

Липучкино лицо было в окне, словно какой-нибудь живой портрет в белой раме, а руки у неё были сзади, за спиной, и мне показалось, что она от меня что-то прячет.

Вообще-то говоря, у нас с дедушкой была самая нормальная и даже свежевыкрашенная входная лестница и самая нормальная дверь с двумя ручками, но Липучка, и Кешка-Головастик, и даже Саша полюбили почему-то в последнее время сперва появляться в окне, поторчать-поторчать в нём немного, а потом уж войти в комнату через дверь. Может быть, потому, что появляться в окне как-то неожиданнее, чем в дверях: и стучаться не надо, и не надо ждать, пока тебе разрешат войти в комнату. Хотя, по правде говоря, и в дверь-то, перед тем как войти, тоже стучался один только Веник да ещё Липучка стукнет один разок и, не дожидаясь разрешения, прямо тут же влетит в комнату. Ну, а остальные врывались так, будто за ними гналась какая-нибудь страшная погоня.

«Теперь уж, простите пожалуйста, без стука к нам не войдёте! – думал я, разглядывая в окне Липучкины веснушки. – В поликлинику без разрешения не врываются! Надо будет и объявление такое повесить: „Без вызова не входить!“ И в окне, миленькие мои дружки, без предупреждения появляться не будете: а вдруг дедушка какого-нибудь полураздетого больного выстукивает! Теперь уж мы с дедушкой или, вернее, я сам, как главный помощник врача, как его внук и медицинский брат, наведу порядочек!..»

Мне до того понравилось быть этим самым медицинским братом, я до того хотел своей личной инициативой (не похожей на мои прежние выдумки) заслужить уважение Саши и Андрея Никитича, что даже как-то не особенно радовался победе Белогорска в соревновании с чистоплотным Песчанском. Ведь соревнование-то продолжалось! И я должен был по-настоящему, а не так, как раньше, помочь городу, в котором родилась мама…

– Ой, Шура, какую ты вывеску замечательную сделал: «Приходите к нам лечиться!» – воскликнула Липучка.

Я и правда рисовал эту вывеску целый день. Я изобразил врача в белом халате с бородкой, похожего на дедушку, который, широко и гостеприимно разбросав руки в стороны, казалось, приглашал всех проходящих мимо: «Добро пожаловать!» Веник не был согласен с таким рисунком, – он сказал, что моя вывеска не соответствует «состоянию и настроению страдающего больного человека». Но Андрей Никитич поддержал меня и решительно возразил нашему умному Венику. Он авторитетно заявил, что в смысле болезней у него опыт гораздо больше нашего и что весёлого старичка на вывеске надо оставить, потому что «бодрость и оптимизм – это лучшее лекарство и самый лучший витамин для больного человека».

И вот я повесил на двери это самое объявление: «Приходите к нам лечиться!» Оно выглядело таким весёлым, будто приглашало людей не к врачу, а куда-нибудь на новогоднюю ёлку, да и дедушка в моём изображении напоминал приветливого деда-мороза. А чуть пониже было написано: «Запись производится с 15 до 16 часов. Приём с 19 до 21 часа ежедневно, кроме воскресенья и четверга».

Это самое «кроме» я дописал по требованию Андрея Никитича, который сказал, что и дедушка тоже ведь должен когда-нибудь отдыхать.

Липучка появилась в окне прямо через каких-нибудь десять минут после того, как я прибил к двери весёлое объявление. По лицу её я сразу догадался, что Липучка готовит мне какой-то сюрприз. Но я и виду не показал, что догадываюсь, что меня хоть немножко, хоть чуть-чуть интересуют её спрятанные за спиной руки. И именно поэтому Липучка не выдержала:

– А я тебе одну вещь принесла…

– Какую? – равнодушно спросил я, хоть мне, конечно, очень хотелось бы заглянуть Липучке за спину.

– Вот! Смотри!.. – Она торжественно подняла над головой что-то белое, тщательно выглаженное и аккуратно свёрнутое – не то простыню, не то наволочку. – Это – халат! – воскликнула Липучка. – Самый настоящий белый халат. Мне его мама насовсем отдала. Для тебя! Мама его носила раньше, когда в пекарне работала…

– В пекарне?

– А какая разница? Важно, чтобы он белым был. И чистым-чистым! Ведь правда? Я его немножко зашила, подлатала кое-где, потому что он порвался в трёх местах. И постирала и погладила… На вот, примерь! Тебе ведь никак нельзя без белого халата…

Я даже не ожидал такого замечательного подарка: теперь меня будет отличать от всех других обыкновенных жителей Белогорска не только красная повязка, но ещё и белый халат! А повязку я буду надевать прямо поверх халата: красное очень красиво выглядит на белом фоне.

Я стал примерять халат, и тут оказалось, что он мне немного широк и длинноват.

– Это ничего! Это ничего, Шура! – стала утешать меня Липучка. – У тебя вид будет солиднее, понимаешь? Я могу его немножко ушить снизу и в боках, но этого не надо делать! Так будет гораздо солиднее!

Я согласился с Липучкой. И с этого дня, утопая в бывшем халате её мамы, начал свою новую работу на общественных началах.

Это было не так просто, как может показаться с первого взгляда. Ну, во-первых, дедушка сказал, чтобы я ни в коем случае не сообщал пока об этой своей новой должности медицинского брата маме, потому что она немедленно решит, что я должен заразиться от дедушкиных пациентов ужасными, неизлечимыми болезнями, – и заберёт меня обратно в Москву. В целях полной безопасности, дедушка запретил мне вступать с пациентами в «непосредственный контакт», то есть запретил пожимать им руки, когда они захотят благодарить меня за оказанную им медицинскую помощь.

Но и этого было мало. Каждый день с 15 до 16 часов и вечером, во время приёма, я, по требованию дедушки, надевал на лицо марлевую повязку, пропитанную каким-то довольно-таки противным дезинфицирующим раствором. Так что моего носа и рта никто из дедушкиных пациентов ни разу не видел, а видели они только мои глаза, которые дедушка разрешил оставить без всякой защиты.