Евгений Астахов - Ботфорты капитана Штормштиля

Усатая подхватила свою кошелку и, не допив чай, поспешила к дверям.

— Нет, вы подумайте, какие пошли нервные дети…

У Тошки дрожали кончики пальцев. Папа был бледен.

— Тебе без пяти минут четырнадцать лет, — начал он, — а ты разрешил себе так грубо, в недопустимой для интеллигентного человека форме…

— Тошка прав, — неожиданно сказала мама. — Она дрянь. Мне хотелось ее ударить. Купальником.

— Нина!..

— Да, да! Именно купальником.

Тошку удалили из комнаты. Несмотря на то что ему было без пяти минут четырнадцать и он уже имел свое, пусть маленькое, право на участие в больших, серьезных разговорах.

За окном ветер гремел сорванным с крыши железным листом. Январь, странный, бесснежный, мокрый январь, бесчинствовал над городом. Последний месяц зимы. В феврале появится солнце и начнет утихать изорванное штормами море. В марте, говорят, уже можно купаться. Вчера Морской Заяц заключал со всеми пари, что на Восьмое марта прыгнет с волнореза и проплывет до осводовской станции. Как только появлялась Кло, он тут же начинал приставать ко всем со своим пари.

Все это будет. И робкое солнце, и Восьмое марта. Упрямый Заяц в трусах и майке прыгнет с волнореза и поплывет по обговоренному маршруту. Он поставит в залог все свои лучшие марки. И доплывет до осводовской станции. А потом полмесяца будет болеть ангиной. А Тошка с Кло будут ходить к нему домой, носить книжки и мандарины.

Он, маленький, взлохмаченный, с компрессом на горле, будет лежать, утонув в подушках, и спорить, что если уж на то пошло, он выпьет одним махом всю бутылку микстуры, которую доктор Докторский велел пить по чайной ложке три раза в день.

— Иду на морское пари! Ставлю две чилийские и одну итальянскую с портретом Гарибальди…

Однажды Кло сказала:

— Чего только не бывает на свете: морские зайцы, морские петухи… Помнишь, как мы выпускали моего морпетуха?

Тошка помнил. Они выловили его из ванны, сунули в ведро головой вниз и побежали в порт. По дороге петух вел себя безобразно, дважды выпрыгивал и оба раза в самый неподходящий момент: сперва он сиганул на середину мостовой и на него чуть не наехала машина, а после плюхнулся в самую гущу клумбы.

— Продай мне его, рыбачок, — пристала к Тошке какаято старуха. — Страсть как я люблю эту породу.

— Сами купили, бабушка.

— А я приплачу сверх вашего. На мороженое…

Когда отвязались от старухи, петух был уже еле живой. Они донесли его до воды, положили меж камней, на мелкое место. Петух долго лежал в оцепенении. Потом вяло повел плавниками и сдвинулся с места.

— Прощай, морпетух! — крикнула Кло. — Не поминай лихом!

Он словно услышал ее, замер на миг, потом вильнул хвостом и скрылся в глубине.

Кло села на перевернутое ведро.

— Интересно в жизни бывает, — сказала она. — Всего лишь какой-то морпетух. Другого бы съели и забыли тут же. А этого и съесть нельзя, и на всю жизнь запомнишь. Хотя, в общем-то, он был самый обычный морпетух…

Да, в жизни все не одинаково. И это, наверное, здорово, что так. Сколько ботинок, сандалет, сапог и тапочек сносит Тошка за свой век. Не счесть и не запомнить. А вот ботфорты у него всегда будут одни и те же. Кожаные ботфорты капитана Штормштиля.

Тошка подрос, они ему становятся малы. Жмут. Еще полгода, и вовсе не налезут. И все равно, несмотря ни на что, они останутся единственными ботфортами. Других таких не будет никогда. Хотя с виду это самые обычные морские сапоги с высокими голенищами.

В город снова вступало лето… Оно кричало со всех перекрестков пронзительными голосами продавцов мороженого:

— А вот кому сливочного?..

Оно выплескивало на пристань и на привокзальную площадь первых курортников. Оно развесило в школьных коридорах расписание экзаменов. Оно властно вступало в свои права.

И, как всегда, все в нем точно совпадало: расписание поездов с расписанием рейсовых пароходов, клев ставридки с экзаменом по алгебре, мамин отпуск с папиным, а это означало, что Тошку могут услать на пол-лета к дедушке, в Куйбышев.

Но все пошло но-другому. С того самого момента, как появился дядя Гога.

Он был Тошкиным дядей, а маме приходился всего лишь братом. Когда Тошка бывал в другой комнате, мама говорила о дяде Гоге:

— Он совершенно неустроенный, беспечный, бездомный. Восемь месяцев болтается в горах, небритый и дикий. Человеку почти сорок, о чем он думает?

— У него такая профессия, — вступался за дядю Гогу папа. — Он же геолог.

— А разве геолог не может сидеть в кабинете, писать диссертацию? Обязательно нужно бегать, как козлу по горам. Именно поэтому от него ушла жена. Кому нужен бродяга, от которого за версту пахнет костром, чесноком и махоркой?

— Ну, зачем ты так? В городе Гога и бреется, и курит «Казбек». А в горах… в горах все, наверное, очень трудно и романтично. Нет, нет, геология — дело настоящих мужчин. Не то что моя бухгалтерия… — Папа вздыхал и задумчиво трогал рыжие костяшки счетов — он всегда брал работу на дом.

Тошке становилось жаль отца. В конце концов он ведь не просто бухгалтер, а главный бухгалтер. От него не меньше, чем от капитана порта, зависит, чтобы все было в порядке, все расчеты, все оплаты и всякие там авансы и балансы.

Если б отец захотел, он мог даже носить нарядную морскую фуражку и темный пиджак с ярко начищенными медными пуговицами. Имел полное право. Но отец почему-то ходил в чесучовой паре и в панаме «здравствуй-прощай» И совсем не стремился походить на человека, от которого десятки сухогрузов, танкеров, лесовозов, не говоря уж о буксирной мелочи, зависят не меньше, чем от капитана порта — черноусого, с громадным крабом на фуражке.

— Да, — продолжал мечтательно говорить в другой комнате папа, — геологи — это люди, живущие для будущего. Найденные ими руды, или уголь, или там другое что-нибудь могут добываться потом в течение веков. Так что стоит голодать, и холодать, и курить махорку. Да, махорку!.. Как знать, может наш Антон станет геологом, землепроходцем.

— Этого мне еще не хватало! Достаточно иметь в семье одного человека, над которым тяготеет дурная наследственность…

Тошка понимал, на что намекает мама. Это она, конечно, о своем дедушке Павлине, легендарной личности, чья фотография хранится на самом дне большой палехской шкатулки с семейными реликвиями. Дедушка на фотографии стоит, опершись рукой на какую-то низенькую колонну; за его спиной Неаполитанский залив, пинии и грозно дымящийся Везувий. Но все это пустяки по сравнению с самим дедушкой, с его накинутым на плечи коротким плащом, широкополой шляпой и громадными револьверами у пояса.

Тошке редко показывали эту фотографию.

— Нечего забивать ребенку голову всякими романтическими фантазиями, — говорила мама.