Илья Бражнин - Страна желанная

И вот листок с батиным письмом в руках комиссара. Так батя и велел — отдать комиссару…

До сих пор Глебка ревниво оберегал тайну зашитого в ушанку пакета. Он не сказал о нём никому, даже Шилкову и белозубому кочегару, даже Марье Игнатьевне. Но партизанскому комиссару Глебка сказал о пакете, не таясь и ни минуты не колеблясь.

Теперь перед Глебкой был другой комиссар — начальник того партизанского комиссара, который привёл Глебку сюда. И когда этот эмиссар, переговорив тихонько с партизаном, повернулся к Глебке и сказал: «Дай-ко сюда твой пакет», — Глебка тотчас взялся за ушанку.

Закусив ком подкладки крепкими зубами, Глебка рванул шов и, вытащив заветный пакет, без колебаний подал его комиссару.

Самарин взял пакет, быстро вскрыл его и поднёс к глазам вынутый листок. Повертев листок в руке, он показал его партизанскому комиссару, и оба поглядели друг на друга так, словно дивились написанному.

Потом они ещё поговорили, и партизанский комиссар ушёл.

Он ушёл, и Глебка остался один на один с комиссаром бригады товарищем Самариным. Сперва комиссар словно вовсе не обращал внимания на Глебку и всё глядел в листок, который вынул из принесённого Глебкой конверта. Можно было подумать, что он тщательно изучает то, что в нём написано. И как удивился бы Глебка, если бы узнал, что на листике, к которому так внимательно и долго приглядывается комиссар Самарин, написано всего три слова.

В десятый, в двадцатый раз перечитывал их Самарин и столько же раз обветренное, костистое лицо его меняло выражение. Комиссар то хмурился, то задумывался, то досадливо покусывал нижнюю губу.

«… Товарищи, посылаю сына…» — слова эти были выведены дрожащими неровными буквами. Последнее слово почти невозможно было разобрать. Пишущий, верно, хотел продолжать, хотел писать дальше, хотел, но уже не мог…

Да. Это должно было быть именно так… Самарин стал осторожно расспрашивать Глебку об обстоятельствах, при каких он получил пакет. Глебка рассказал всё о той чёрной ночи, когда он услышал стук в окно, и обо всём, что случилось после этого.

Самарин так ясно представил себе обстановку, в какой писалось это письмо, будто сам стоял у изголовья умирающего от ран партизана. Как видно, умирающий уже отчётливо сознавал, что жить ему осталось считанные часы и он пытался сделать для сына всё, что ещё мог сделать. Он попросил карандаш и бумагу, но увидел, что написать задуманное письмо у него недостанет сил. Тогда он решил скрыть от Глебки, что не в состоянии написать письмо, и отослал его на время прочь, велев принести от деда конверт. Пока Глебка бегал за конвертом, он сделал последнюю попытку писать, и ему удалось нацарапать эти первые слова предполагавшегося письма. На большее сил не хватило. Но сын не должен был подозревать того, что письмо не написано, и вернувшийся в сторожку Глебка увидел листок уже сложенным пополам и лежащим на груди отца. Теперь мальчонка мог подумать, что за время его отлучки отец написал письмо. Когда следом затем вошёл в сторожку дед, Шергин велел ему запечатать листок в конверт. Только один Шергин и знал, что заключено в конверте. Но он не сказал того, что знал. Он сказал: «Вот. Самое важное тут…»

Зачем же нужно было Шергину внушать мальчику, что порученный ему пакет представляет собой нечто очень важное? Решение пришло неожиданно и словно само собой. А когда оно пришло, Самарину стало казаться, что оно так просто, так естественно, что и не могло не придти ему в голову. В самом деле, Шергин, отдавший полжизни делу революции, не мог не знать и не подумать в последние минуты жизни о том, как необходимо человеку в любом деле сознание важности его миссии. И разве он не был прав? Разве это сознание не было для упорного паренька могучим двигателем и верным помощником в течение всего его далёкого и трудного пути?…

У ненаписанного письма существовал ненаписанный адрес. «Передашь комиссару…» — это были последние слова, какие в силах был сказать и успел сказать сыну Шергин. Что значило это «комиссару» в устах умирающего партизана? Комиссар — это большевик, поставленный партией в авангард армии пролетариев, борющихся за новую жизнь, как боролся за неё сам Шергин. Ему, комиссару, передавал умирающий своего сына. Так прочитал Самарин ненаписанное письмо, после чего медленно сложил листок вчетверо и, вздохнув, спрятал в карман заношенной солдатской гимнастёрки.

— Всё ясно, — сказал он, не выходя ещё из состояния задумчивости и принимаясь медленно шагать по скрипучим половицам.

Потом остановился против сидящего на табурете Глебки и сказал:

— Ну, Глеб, что ж мы с тобой делать будем?

— Мне на Шелексу ладить надо, — тотчас и не задумываясь отозвался Глебка.

— Почему же обязательно на Шелексу?

Глебка помолчал, потом сказал насупясь и негромко:

— Батя так велел.

Самарин хмыкнул и снова принялся расхаживать из угла в угол.

— Что же ты в Шелексе намерен делать?

Глебка снова помолчал и, наконец, сказал решительно:

— Я в партизаны, заместо бати.

Самарин покачал головой и бегло оглядел угловатую Глебкину фигурку.

— Сколько же тебе лет?

— Четырнадцать, пятнадцатый.

— Маловато.

— Чего маловато? В самый раз.

— Может быть, для других дел и в самый раз, например, для того, чтобы учиться, а вот для того, чтобы воевать, маловато.

Глебка помрачнел, но, не оставляя своих решительных намерений и решительного вида, сказал:

— Я ихнего сержанта на месте положил!

— Слыхал. Молодец! Но это не меняет дела. От этого тебе не прибавилось лет.

Глебка не нашёлся, что возразить на это, и замолчал, исподлобья поглядывая на шагавшего по избе комиссара. Молчал и Самарин. Он тоже поглядывал на Глебку. Оба точно присматривались друг к другу, прежде чем продолжить начавшийся спор о Глебкиной судьбе.

По глубокому убеждению Самарина, всё, что перенёс и претерпел Глебка, все преодоленные его волей трудности давали ему право решающего голоса при устройстве своей судьбы. Но, с другой стороны, парнишке всего четырнадцать, лет…

Самарин помотал головой, словно его одолевала назойливая мошкара, и остановился возле стола. Рука его легла на кипу газет и брошюр, громоздившихся на самом краю. Он повернулся к Глебке и спросил:

— Ты грамотен?

— А то нет, — откликнулся Глебка, даже чуть обидевшись.

- Хорошо, — кивнул Самарин. — С почерком как? Быстро пишешь?

— Как следует быть пишу.

— Сейчас проверим. Сядь поудобней.

Глебка, сидевший на краешке табурета и боком к столу, повернулся, придвинул табурет и сел как следует. Самарин одним движением руки отодвинул в сторону кипу газет, подал Глебке ручку с пером и раскрыл общую тетрадку без линеек. Потом взял со стола тоненькую брошюру, раскрыл её посредине и положил перед Глебкой.