Самуэлла Фингарет - Скифы в остроконечных шапках

Спешите, скифы, увидеть того, чье слово звучало для вас законом, кто увеличивал ваши стада и за кем вы ходили в походы, чтобы потом на пиру, посылая чашу по кругу, приговаривать горделиво: «Вот оружие врага, оно подвешено к моему поясу». Спешите, скифы, увидеть Савлия!

Его колесница отправилась в путь. Четверка коней идет по степной дороге. И зайцы стремглав убегают в лощины, и забиваются в норы сурки, едва раздается чавканье влажной земли под копытами. Черные кони похожи на ночь. Их гривы, как тучи на черном небе. Ярче звезд сверкают бляшки уздечек. Золотые налобники светятся, словно четыре луны.

Слышите, скифы, звон бубенцов, отгоняющих духов? Вот перебор колокольчиков, пугающих горе-злосчастие. Спешите! Сюда! На степную дорогу. Царь объезжает свои владения! Оу-о!

Вереница повозок и всадников двигалась через степь. Ехали знать, дружинники, слуги. Табунщики гнали верховых лошадей. Сверкало оружие, звенели бубенцы на уздечках. От сотен копыт земля, едва успевшая сбросить снег, превращалась в черное месиво. Колеса кибиток с царским имуществом прокладывали неровную колею.

Шествие открывала четырехколесная нездешней работы повозка. Ее вывез из Греции Анахарсис, брат Савлия. Четверку вороных, впряженных с помощью длинного дышла, вели за поводья два безбородых конюха в двубортных кафтанах с опушкой, с обручами-гривнами вокруг обнаженных шей. Нездешние, поджарые кони беспокойно прядали ушами. Всякий раз, когда вопли и крики обрушивались на степь, конюхи вцеплялись в бронзовые псалии, державшие по бокам лошадиных губ удила. Кони храпели, рвались их рук и задирали головы до самой холки. Бубенцы на уздечках принимались греметь. В яростный клекот пускался оберег-орел на верху шеста, вправленного в дышло. Загнутым клювом бронзовая птица держала большой колокольчик. Гроздья пластинок и бубенцов, свисая с хвоста и расправленных крыльев, оглушительно и неумолчно бренчали.

Клок-клок-клок! Длин-дзз-дзин! Длинь-для-ля! — Казалось, звенит и клокочет сама дорога.

Пятьдесят отчаянных и храбрейших из числа постоянных спутников Савлия — узорчатые кафтаны стянуты наборными поясами, кожаные штаны вправлены в цветные сапожки — кружили по обе стороны повозки. Они заставляли своих коней то замедлять, то ускорять шаг, менялись местами и обходили один другого. Неутомимым перемещением дружинники Савлия напоминали роящихся пчел.

— Оу! — раздавалось вдруг в гуще роя. — Оу-о!

Дружина летела в степь двумя не смешивающимися отрядами. Всадники на ходу выхватывали из ножен короткие мечи-акинаки, кололи левые руки. Темные капли крови падали на редкую молодую траву, на лепестки горицвета.

— Оу! Савлий! — кричали гадатели в шкурах мехом наружу и вскидывали вверх гремящие бубенцами жезлы.

— Оу-о! — подхватывали остальные.

Кинжалы впивались в руки, царапали щеки.

— Оу-о!

— Савлий! Савлий! — дружина с воплем мчалась обратно. Всадники осаживали гривистых коней возле войлочной кибитки, поднятой над землей четырьмя высокими, в рост человека колесами. Кони крутили крепкие шеи, грызли железные удила, высоко вскидывали передние ноги.

— Привет тебе, Гунда, супруга Савлия! — кричали всадники, кланяясь тучной женщине с красивым недобрым лицом.

Она сидела на стопке овечьих шкур в проеме открытого полога и была убрана в золото, словно дорогой самоцвет в оправу. Золотые серьги качались в маленьких мочках ушей. Золотые подвески с цепочками прикрывали виски и спускались на щеки с наведенным румянцем. Волнистые волосы были забраны под высокий островерхий венец из золотых ажурных полос. Длинное платье сверкало блестками, как небо звездами в тихую ночь.

— Привет тебе, Гунда, супруга Савлия! Радуйся! В жизни и смерти ты рядом с царем!

Убранная в золото не отвечала, не поворачивала головы. Взгляд ее черных, без блеска глаз был направлен прямо перед собой. Выпростанные из складчатых рукавов ладони тяжело и неподвижно лежали на круглых коленях. На пальцах сверкали щитки золотых колец. Девять щитков были гладкими, без рисунка, на десятом летела искусно вырезанная птица.

Не дождавшись ответа, спутники Савлия спешили занять места по бокам повозки. Они кружили от задних колес к передним, перемещались и обходили друг друга. Но ни один не посмел обогнать коренастого широкоплечего всадника в пластинчатом панцире, надетом поверх простой куртки. Узкие рукава не закрывали ниже локтя сильных жилистых рук с браслетами на запястьях. Браслеты и гривна с фигурками львов — других украшений не было. Однако скромный наряд мало что значил. Всадник ехал впереди всех, по правую руку от царской повозки. Его серый, редкого мышиного цвета конь, лишь на пол головы отставший от вороной четверки, в отличии от хозяина, сверкал дорогим убранством. Нагрудные ремни подпруг были скрыты под золотыми бляшками, На лбу выступала головка оленя с ветвистыми раскидистыми рогами.

«Они не знают, чем кончится путь длиной в сорок дней, — думала женщина в белой кибитке. — А я словно вижу то страшное место, где вода ведет битву с камнями. Копыта коней сочтут и растопчут дни. Нынешнюю луну сменит другая. Новая тоже пойдет на ущерб, станет острой, как нож убийцы. Потом придет чернота…»

Гунда прервала мрачные мысли и, обернувшись, крикнула в глубь кибитки: Замолчи!

В темном углу, забившись туда словно зверек, сидела девчонка с круглым скуластым лицом, с круглыми широко расставленными глазами. Встрепанная, цвета соломы челка спускалась до самых бровей. Плакать девчонка не смела, только время от времени громко вбирала воздух своим коротким широковатым носом. И откликаясь на жалобный звук, бежавший у заднего колеса небольшой длинношерстный кути — пес — принимался протяжно выть.

— Воу-у-у-у-у, — доносилось из-под кибитки, едва торчавшие кверху уши улавливали короткое всхлипывание.

— Оу-у! — подхватила дружина, мчась в степь.

— Оу! — на лицах и левых руках появлялись новые раны.

— Савлий! — гремели и ухали барабаны. Уу-о! — выводили тростниковые дудки. Царь-царь! — вызванивали бубенцы.

Ничего этого Савлий расслышать не мог.

Он лежал в огромной открытой колоде, такой же недвижный, как бронзовый орел на обухе молоточка, зажатого в пальцах правой руки. Черты костлявого лица выглядели умиротворенными. Трудно было поверить, что что под гладким лоснящимся лбом еще недавно роились коварные планы, а мирно сомкнутые узкие губы могли раздвигаться в зверином оскале, как было в тот день, когда Савлий, не дрогнув, пустил смертоносную стрелу в родного брата. На его повозке он ехал сейчас в свое последнее кочевание.