С. Полетаев - Волшебная трубка капитана

Но все же как капитан отгадал, что он сочиняет стихи? Может, случайно подслушал тогда? Или обнаружил тетрадку, которую Данька хранил под койкой?

– Не может быть, – сказал Марк, искоса оглядывая Даньку. – Это кто-то наплел на него…

– Нет, это правда, – твердо сказал капитан. – Ведь ты в самом деле пишешь' стихи?

Даньке стало жарко от смущения и в то же время захотелось рассеять сомнения Марка.

– Да, – признался Данька и опустил глаза.

– Вот видишь, – обрадовался капитан, с укором глянув на Марка. – Конечно, пишет! Я так и чувствовал! А может, ты прочтешь нам что-нибудь?

Но Данька молчал и почти не дышал: единственные, как ему казалось, хорошие стихи, которые он написал, были о капитане, но они очень похожи на стихи Багрицкого, которые он знал наизусть. А вдруг капитан догадается об этом и разоблачит его?

– Нет, лучше я почитаю вам стихи одного известного поэта, – сказал Данька, поднимая глаза.

– А какого, если не секрет? – спросил Марк.

– Лучше мы сами попробуем отгадать, – предложил капитан.

Марк плотнее прикрыл дверь, чтобы никто не подслушивал, а Данька, слегка заикаясь, срывающимся голосом стал читать очень быстро и невнятно, от волнения пропуская строчки:

Кто мудрее стариков окрестных,

Кто видал и кто трудился больше?..

Их сжигало солнце Гибралтара,

Им афинские гремели волны…

– Не торопись, – сказал капитан, откинувшись к стене и скрестив руки на груди в позе глубочайшего внимания.

Данька сразу же успокоился, и стихи, звучные, упругие и таинственные, закачали его на своих волнах.

– Мощь! – выдохнул Марк и уткнул подбородок в ладонь – так сильно потрясли его стихи, а Данька, бросив на него благодарный взгляд, поднял голос до звенящего накала:

В этом месте Марк уставился на капитана, который сидел все так же неподвижно, прикрыв глаза и слегка покачивая головой в такт стихам. Марка ошеломила страшная догадка: а не сам ли Данька сочинил стихи, прикрываясь каким-то «известным поэтом»? Он смотрел теперь на Даньку с изумлением. А Даньку нес суровый вихрь торжественных и могучих слов:

– Чешуей глаза окоченели, – повторил Марк, потрясенный корявой, грубой силой этих простых и прекрасных слов, и долго еще не верил, что эти стихи написал не Данька, а Багрицкий. Но все равно слава поэта осенила своим крылом Даньку, и теперь в глазах Марка Данька стоял где-то рядом с Багрицким, будто Данька был его сыном или внуком или по крайней мере учеником.

Когда Данька кончил читать стихи, Марк – небывалое дело! – повел его в рубку и предложил постоять за штурвалом.

– Слушай, а что, если я попрошу тебя переписать для меня стихи про капитана? – Марк глядел на Даньку, словно Данька был волшебник. – Как это сказано там: «Ноги врозь и в жесткие ладони положив крутые подбородки…» Так, что ли?

Много дней «Веселые пескари» шли по малым рекам, заплывали в старицы и затоны, останавливались у лесных опушек, застревали в болотистых протоках, где из камышей, хлопая крыльями, взлетали кряквы, а в густых зарослях ивняка мелькали косули и лоси.

Но вот лесные угодья стали редеть, на реке заплескала большая волна, вдали показались сооружения из камня, и как-то после полудня катер прибился к судам, длинной очередью стоявшим у шлюзовых ворот. Медленно и шумно раздвинулись бетонные створы, суда один за другим вошли в темный мрачный коридор и долго стояли на месте, стиснутые мокрыми стенами, пока бурлящая вода, накачиваемая снизу, поднимала их все выше и выше, словно это был какой-то необыкновенный водяной аттракцион. Когда же раздвинулись передние створы, суда один за другим вышли на вольный простор и разбрелись по разливу воды – такому широкому, что его иначе и нельзя было назвать, как только море. «Веселые пескари» помчались вперед, оставляя за кормой длинные волны – усы.

Данька и Диоген, стоявшие на носу, замерли от восторга, глядя на мир, в котором не было ничего, кроме неба, воды и синеющей на горизонте полоски леса.

Увидев чаек, летевших на катер, Диоген закричал изо всех сил:

– Здравствуйте, птицы! Здравствуйте!

– Ты чего раскричался? – удивился Данька.

– А помнишь Стасика? Стасика Яснова, который с мамой плыл на теплоходе?

Диоген был страшно взволнован. Он живо вспомнил, как весной, сбежав из дому, они с Данькой приехали в речной порт и проникли без билетов на теплоход. И оказались на такой же большой воде, как сейчас. Но Данька, спустившись в кочегарку, не знал, что творилось тогда с Диогеном, а Диоген, спрятавшись с Мурзаем среди рюкзаков и мешков, здорово струхнул, когда поднялась волна. Он то катился куда-то вниз, пока палуба не выравнивалась, то стремительно летел к небу и каждый раз чуть не плакал, прощаясь с жизнью. И так продолжалось бы долго, если бы вдруг он не увидел спокойно стоявших у борта женщину и мальчика на костылях. Это были мать и сын. Мать поддерживала сына сбоку, а он, повиснув на костылях, бесстрашно бросал чайкам кусочки булки и кричал: «Здравствуйте, птицы! Здравствуйте!» А когда булка кончилась и чайки устремились к другому теплоходу, мальчик махал им рукой и кричал: «До свиданья, птицы! Да свиданья!»

Они мало были вместе, Диоген и Стасик, но успели подружиться и полюбить друг друга. А когда прощались, и теплоход уже отходил от причала, Стасик, стоявший у борта, рванулся к Диогену, и худенькое лицо его сморщилось, и он заплакал. И Диоген, толстый, неуклюжий, тоже заплакал как маленький, потому что понял: больше они никогда не встретятся, и, может быть, никогда уже не будет у него такого преданного друга, как Стасик. А ведь могли стать как родные братья!

Вот о ком вспомнил Саша Охапкин, когда катер, пройдя шлюз, выбежал на широкий простор воды, над которой с криком летали чайки…

Вскоре показался вдали большой порт, и, по мере того как «Веселые пескари» приближались к нему, все громче скрипели подъемные краны, все натужнее визжали лебедки, все явственнее слышалась музыка из окон домов. Но среди разных звуков, покрывая все другие, вдруг раздались хриплые и грозные, как морской прибой, повелительные слова: