Леонид Фомин - Мы идем на Кваркуш

Вспомнили о них через много лет. В тридцатых годах освоить поляны пытался леспромхоз. Этот леспромхоз и построил на подступах к полянам поселки Усть-Цепёл и Слутку. Но из-за отдаленности, из-за сурового климата, из-за тяжелых условий доставки продуктов освоение не двинулось дальше создания поселков.

Заглохло это дело, поляны опять забыли. Однако на этот раз не надолго. Привольные, богатые травами альпийские луга притягивали к себе хозяйственников. В тридцать пятом, тридцать шестом годах колхозы Красновишерского куста заготавливали здесь сено, пробовали пасти отгульный скот. Привезли сюда кой-какие сеноуборочные машины, построили дома, скотные дворы, на пастбищах огородили загоны.

Но и они вынуждены были свернуть дело. Не поддавался золотой орешек. Короткое лето, неустойчивая погода, снежные бураны, которые здесь бывают даже в июне, не дали развернуть и укрепить хозяйство.

И все-таки люди не отступали. Слишком много на полянах отмирало и гнило сочных трав, в то время, как Язьвинские колхозы век свой испытывали недостаток в пастбищах. А в последние годы тем более. В последние годы колхозы споро взялись за подъем животноводства. Потребовались дополнительные угодья для выпаса скота.

И вот снова обратились к полянам...

Тут Борковский умолк, задумчиво засмотрелся на затуманенные вечерней дымкой горы. Учитель что-то вспоминал, к уголкам его прищуренных глаз лучиком сбежались морщинки, сухие губы растянулись в сдержанной улыбке. Серафим Амвросиевич, всегда спокойно рассказывая или внимательно слушая, улыбался. И эта хорошая улыбка располагала к себе собеседника.

Как он не походил в эти минуты на того крутого, не знающего покоя руководителя нашего отряда, каким мы привыкли видеть его! И опять мы думали: до чего все же много дано человеку! В нем благоприятно совместилось все: глубокий ум, знания и ответственность коммуниста, который всегда на переднем крае и который за все в ответе.

— Так вот с чего начался этот подъем животноводства, — вернулся к своей мысли Борковский. — Колхозное начальство не оставляло надежд на использование полян. Да только как осилить с телятами почти стокилометровый путь, по тайге, по горам, по малохоженной, заваленной буреломом дороге? Но рискнули. Семь лет назад пастух колхоза «40 лет Октября» Тимофей Паршаков прогнал на поляны восемьдесят семь голов молодняка, пропас стадо до осени и получил неслыханный привес — чуть не по килограмму в сутки на каждого теленка! Паршаков доказал, что скот на поляны прогнать можно, что дело выгодное, и этим положил начало.

Другим летом на альпийские луга погнал скот еще один колхоз, на третий год — четыре колхоза. А в последние годы на здешних пастбищах отгуливается скот шести-восьми колхозов, общей численностью до двух с половиной тысяч голов.

Вот какая тут арифметика.

Борковский знобко передернул плечами, встал. Улыбка с лица исчезла.

— Все это, конечно, хорошо: и что скот гоняем на поляны — хорошо, и что привеса добиваемся порядочного, и что это дело рук ребятишек. Хорошо, когда смотришь на это издалека, как на факт, не заглядывая вглубь. А когда поближе взглянешь, сам попробуешь, «почем фунт мяса», на поверку выходит, что радоваться особенно-то и нечему. Не все гладко, не все хорошо. Ведь даже молодняк угоняем не весь. В возрасте до года оставляем. Невыгодно, большой падеж. А почему падеж, наверно, сами догадываетесь: молодые, неокрепшие телята не доходят, не переносят гибельной дороги. И никого эта дорога, кажется, не интересует. Ни председателей колхозов, ни район. Лишь бы гоняли скот, а как достается этот прогон — только медведи видят...

Борис сказал:

— Послушай, Серафим Амвросиевич, ведь на первый случай не надо много затрат. Надо всего-навсего одну бензопилу «Дружба», да на недельку, на две — бригаду дюжих парней. Распилят, растащат завалы — вот тебе и дорога.

— Правильно, — согласился Борковский. — Но бригаду рабочих и ту самую чудо-пилу просили не раз. И обещали. И не давали. Дескать, затраты. Они, затраты, конечно, будут, но разве сравнишь их с теми потерями, какие сопровождают почти каждый прогон? Сколько раз телята убегали в тайгу на съедение медведям, сколько их, бедных, поломало ноги! Это нам сейчас повезло, сохранили стадо. Но тут не сбрасывай со счета и такую штуку — погоду. От нее, брат, многое зависит.

Борковский помолчал и добавил:

— Не мешало бы забросить сюда соли. Тут пресные травы. Если каждый день давать животным соль, они лучше прибывают в весе. А как ее забросить? По дороге? Не выйдет. В прошлый год райисполком выделил вертолет, и соль на поляны была доставлена за сорок минут. А нынче не обещали. Дорого. Все дорого, а ведь ребята бесплатно гоняют скот. Сами просятся, да с таким азартом, что отбою от них нет...

В это время от дома послышались крики.

— Нас потеряли, — сказал Борковский. — Однако и пора. Прохладно стало.

Над изломанной линией далеких гор в мареве заката желтым кругом висело остывающее солнце. Оно уже не грело. Низом Кваркуша потянул свежий, проникающий под каждую былинку ветер. Потревоженные облака поднялись с земли, и, грудясь, перемешиваясь, волнами потянули вдоль хребта. Воздух быстро остывал, попрятались насекомые, замолкли птицы.

Мы спустились в лог. Цветы тоже приготовились к холодной ночи. Купальницы плотно соединили жесткие, негнущиеся лепестки и теперь походили на упругие пластмассовые шарики. Задетые ногами, они шуршали, как фольга. Марьины коренья весь день смотрели на солнце, медленно поворачивались за ним, закручивая стебли, а когда оно ушло за кромку леса, разом сникли и померкли. С трудом я раздвинул пальцем замкнутый бутон. Мясистые, кроваво-красные лепестки пружинили и вытесняли палец. В оливковом сердечнике капелькой притулился блестящий жучок.

Учитель потянул носом воздух, посмотрел вокруг.

— А ведь, похоже, завтра дождь будет. Вогульский «бог» серчает... Во-он его вотчина, — Серафим показал на Вогульскую сопку.

Еще час назад сверкавшая снегами Вогульская сопка была сейчас наполовину скрыта низкими густеющими тучами.

Ночью нас разбудил отчаянный визг Шарика. Собака неистово ломилась в дверь, царапала ее когтями. Едва Абросимович приоткрыл дверь, она влетела в помещение и, мокрая, бросилась через спящих вповалку ребят под нары.

— Опять принесло, бандюгу! — зло выругался Борковский, сдернул с гвоздя одностволку, выскочил в дверь. Я знал, кто такой «бандюга», ощупью нашел в темноте второе ружье и выбежал за ним.