Святослав Сахарнов - Много разных кораблей

Только вода закипела.

Разошлись по воде круги, погасли. Минута, вторая... Нет матросов. Пропали все трое.

Сидит Сёмчик, глаза вытаращил, от волнения, как гусь, весь пупырышками покрылся.

«Куда же они делись?»

Тут вода раздвинулась и из воды полезла голова: здоровенная — целый пароход, — горбатая, с маленькими глазками.

— Батюшки! — ахнул Сёмчик. Вскочил — и бежать. Шагов двадцать отбежал — остановился.

А как же товарищи?

На том месте, где была голова, уже чёрная спина плавником воду режет. Р-раз — и исчезла.

Идёт Сёмчик назад к воде, ноги подкашиваются. Сел на камень, обхватил руками голову.

— Захлебнулись ребята... Надо вытаскивать! .. А там этакое страшилище.

Делать нечего — надо лезть. Спустил одну ногу в воду. Спустил вторую.

Только влез по пузо, слышит — позади камешек щёлкнул. Оглянулся — матросы! Все трое из-за скалы выходят.

Обрадовался Сёмчик. Кинулся к ним.

— Как же это вы, — спрашивает, — со дна вылезли?

— С какого дна? — отвечают. — Мы за скалой были. По-смотреть на тебя хотели: полезешь спасать или нет. Испугался?

— Ага, — говорит Сёмчик. — Здорово испугался. Тут без вас такое приплыло. Чёрное и переворачивается!

— А-а, — говорят матросы, — это кит играл. Полезли?

Полезли на скалу. И Сёмчик за ними.

Срывается, а лезет. Ведь неизвестно ещё, какой из него моряк получится

Нехитрое дело — связать узел.

А есть люди, для которых хорошо завязать узлом верёвку или канат бывает важнее всего на свете.

Это матросы.

Дело было в Баку. В городе, где много моря и ветра. Только море — не море, а вода пополам с нефтью, и ветер — не ветер, а летучий песок с камнями.

Потому и люди там крепкие: смолёные, хлёстанные.

Служил в Баку на барже матрос. Звали его Гуссейн.

В барже возили нефть.

Нальют её, бывало, по самую горловину. Подойдёт буксир.

— Эй, лови!

Шлёп на баржу толстенный канат с петлёй на конце.

Гуссейн подхватит его и тащит к железной тумбе — кнехту. Набросит на кнехт, затянет узлом.

— Пошёл!

Запыхтит буксир, забурлит винтом и потянет баржу вон из порта...

Узлов Гуссейн знал множество.

Были у него узлы послушные: свернул, дёрнул — и готово.

Были упрямые: семь потов сойдёт, пока завяжешь.

Были хитрые: год сиди — не распутаешь.

И был один — самый лучший, который Гуссейн почему-то вязал очень редко.

Раз поздно вечером, в ноябре, шёл Гуссейн по городской улице и видит: в окнах, обращённых к порту, мерцают красные огненные зубчики. Больше, больше, и вот уже на всех стёклах заплясали молчаливые красные человечки.

В порту начинался пожар.

Когда Гуссейн прибежал туда, на причалах было светло, как днём.

Горела баржа с нефтью. Только не Гуссейнова, а та, что рядом.

Огонь бил из неё, как из громадного примуса.

Пожарники ничего не могли поделать.

— Убрать её, убрать! — кричали люди. — Сейчас взорвётся!

Подошёл большой горбатый буксир. С него на баржу бросили канат.

Теперь главное — его привязать.

Двое смельчаков влезли на баржу; задыхаясь от дыма, они набросили тугой пружинистый канат на тумбу и спрыгнули на берег.

Буксир потянул. Петля на конце лопнула, и канат змеёй сбежал с тумбы.

Тогда крепить его полезли трое.

Молча следили за ними люди.

Вот канат снова на тумбе. Вот он завёрнут узлом. Буксир дёрнул. Канат соскочил и плюхнулся в воду.

Больше охотников не находилось.

И тогда какой-то человек вылил на себя ведро воды и взбежал на баржу по сходне.

От него сразу же повалил пар.

Человек на лету поймал брошенный с буксира мокрый канат и, присев на корточки, начал вязать его за тумбу.

От жары куртка на нём сразу и надулась пузырём... Петля… Ещё петля… чуть-чуть потуже...

— Готово!

Он махнул рукой, бросился назад к сходне и, не добежав до неё, упал.

Обожжённого, его вынесли на берег.

Это был Гуссейн.

Буксир натянул канат, и баржа стала медленно поворачиваться носом к морю.

Вот её корма задела причал — трах! — канат дёрнулся и упал в воду.

Неужели узел не выдержал?

Нет! Канат вырвался из воды и снова натянулся как струна. Баржа, освещая красным светом гавань, пошла к выходу.

В море буксир обрубил канат.

Не успел он отойти и на пятьсот шагов, как баржа взорвалась. Жёлтый огненный гриб вырос над водой.

Когда он погас, баржи не было...

Гуссейн целый месяц пролежал в больнице.

Спина и грудь его были покрыты волдырями, а пальцы были все в ранах. Тяжёлый канат, когда он вязал его, в кровь разодрал руки...

Вот каким оказался самый лучший узел Гуссейна — крепким, безотказным.

Но это был злой узел.

Капитан Минаев был угрюмый старик.

Другим капитанам везло. Они служили на сверкающих краской и медью паровых гигантах, командовали дизель-электроходами, пересекали ледяные просторы Арктики.

Минаев всю жизнь проплавал на старом маленьком пароходике со смешным названием «Доротея».

Пароходик ходил по заливу между Ленинградом и Кронштадтом и был кривоносый, с тонкой, как макаронина, трубой.

А теперь шла война. Это она вытащила старый пароход из залива, заставила пройти всё море и нынче гнала обратно в Ленинград.

Корабли отступали. Они шли, как усталые солдаты, цепочкой, один за другим.

Самым большим среди кораблей был «Восток». Он вёз раненых. В его каютах и трюмах одна на другой стояли зелёные больничные койки, а во весь борт — от воды до палубы — тревожно алел санитарный крест.

Самой маленькой была «Доротея». Гружённая фанерой, мукой и пробкой, она шла неподалёку от плавучего госпиталя, то и дело отставая от него.

— Эй, на пробковой фабрике! Мукомолы! — кричал с мостика капитан «Востока». — Плетётесь как черепаха. Взять на буксир?

— Обойдёмся! — бурчал обиженный Минаев и в который раз принимался ругать механика и кочегаров.

Он понимал: для парохода и для него этот рейс был последним. В Ленинграде «Доротею» ждал причал для идущих на слом кораблей, а его больница. Сердце капитана уже никуда не годилось.

«Для этой войны мы оба слишком стары! — часто думал он. — И «Доротея», и я… Тяжело: одни мины чего стоят!»

Да, хуже всего были мины.

Фашистские самолёты забросали ими всё море. Мины лежали на дне молчаливые чёрно-зелёные снаряды.