Самуил Миримский - Озорники

Броня обошла зеленый театр и увидела Рустема. Он сидел на скамейке, уперев подбородок в узкие смуглые ладони.

— Вы здесь, значит, сидите, — сказала Броня, подчеркивая «вы», как не обращалась к нему даже сразу после знакомства, — сидите и подслушиваете… — Рустем уставился на косу, но Броня перекинула ее за спину.

— Не считаете ли вы, что подслушивать не очень красиво?

— Я хотел вмешаться, но девочкам было так весело…

— «Весело»? А вы знаете, что девочки так размалевали скульптуры, что теперь их нельзя выставлять на костровой площадке? И это вы их подбили..

Рустем сжал руками спинку передней скамейки, приподнял плечи. На суставах рук выступили крупные бугры. Он не мог смотреть в ее холодные, немигающие глаза. Он выражал неукротимую готовность помириться. Он страдал от ее злости, ее неприязнь была физически невыносима. Но Броня не жалела его и не старалась сдержаться.

— Вам не нравится моя затея — украсить скульптурами костровую площадку? Так почему же вы не найдете в себе смелости прямо сказать мне об этом?..

Девочки стояли поодаль, прислушиваясь к разговору взрослых.

— Отойдем, — шепнул Рустем и взял ее под руку.

Броня изо всех сил старалась не думать о своей руке. Они прошли под взглядами девочек, будто ни о чем не спорили, а просто выясняли деловой вопрос. Как только они вышли за ворота лагеря, Рустем тут же выпустил руку.

— Девочкам не обязательно знать, о чем мы говорим. А насчет скульптур получилось случайно. Я просто пошутил, но совсем не думал, что они воспримут это как команду. Однако не хочу скрывать — я обрадовался, когда девочки испортили скульптуры. Да, обрадовался, и ты меня извини за правду. Все эти гипсовые инвалиды рядом с поляной, соснами, дубами, березами, птичьим свистом — просто пошлость. Извини меня… — Он страдальчески покраснел.

Этими словами он казнил больше себя, чем ее, и считал себя бессердечным негодяем за то, что не может найти более мягкого и снисходительного слова, чем «пошлость». Язык не повиновался ему, и он с отчаянием слушал, как продолжает говорить в том же роде, не щадя ни ее, ни себя.

Броня слушала его с вежливым вниманием, чуть склонив голову набок, как бы стараясь вникнуть в позицию оппонента.

— Дети — это почва, — говорил Рустем, возбуждаясь все больше и больше, — почва, в которую можно посеять все, что угодно. И вот ты бросаешь в эту почву зерна дурного вкуса, которые могут дать урожай… урожай… как бы это сказать?

— Сорняка, — подсказала Броня.

— Да, сорняка, — благодарно кивнул Рустем. — А ты что делаешь? Вместо того чтобы максимально приблизить детей к природе, ты окружаешь елку стандартными изделиями, в которых, прости меня, есть что-то грубое, ремесленное и безличное. Неужели ты не чувствуешь этого?

Броня снова откинула косу, поправила очки и внимательно посмотрела на него сверху вниз. Вздернутый нос ее с вызовом трепетал.

— Вы уже все сказали?

— Ты со мною не согласна? — В голосе Рустема была мольба: не возражать, хотя бы помолчать и подумать, не торопиться.

Броня скривила в усмешке тонкие губы:

— Не согласна? Не то слово. От ваших рассуждений о красоте, извините, отдает сентиментальностью. Почему вы ни разу не вспомнили, ради чего проводится костер? Мы для чего собираем ребят? Говорить с ними о бабочках, мотыльках и одуванчиках? У нас конкретная цель — провести ленинский костер, принять в пионеры октябрят, показать самодеятельность. И все это под знаком наших космических завоеваний. А для чего мы делаем все это? Для того, чтобы закрепить рождение пионерского коллектива. Тем важнее костер связать с традиционной пионерской атрибутикой. И не моя вина, что в лагере не нашлось ничего лучшего, чем эти скульптуры-инвалиды, как вы изволили сказать. Я понимаю, что это не бог весть какая ценность, но что нам для костра — Венеру Милосскую раздобыть? А нужна ли костру Венера Милосская? Это привычные скульптуры, на которых воспитано не одно пионерское поколение детей. В ваших рассуждениях, извините, я улавливаю этакий душок эстетства. Нет, я не против тонкости и вкуса, но там, где это к месту, а вы отрываетесь от реальности…

— Ладно, не будем, прости меня…

— Извините, но я не перебивала вас… Я уж не говорю о том, что вы своим поступком подрываете мой авторитет. Однако бог со мной, разве дело во мне? Разве в глазах ребят вы подрываете лично мой авторитет? Да и что мне авторитет — с собой увозить его, что ли? В моем лице вы плюете на авторитет взрослого, облеченного званием педагога. Как ребенок будет смотреть на педагогический персонал, если мы начнем чернить друг друга, и что может ребенок подумать о коллективе воспитателей в целом?

Рустем взмахнул руками, сделал какой-то неловкий пируэт и тяжело провалился в рытвину. Броня невольно пригнулась, чтобы подать ему руку. Что-то беспомощное было в нем и жалкое. Броня передернулась от стыда за слова, которые говорила. Он задержал ее руку, крепко и благодарно сжал пальцы и, пока поднимался, неотрывно смотрел на нее, и она поразилась его глазам, все понимающим, красноречивым, в них читалось мягкое осуждение глупостей, которые она сейчас изрекала. Спорить, опровергать, диалектически выворачивать наизнанку — в этом искусстве мало кто мог с ней потягаться на курсе, она не боялась даже затевать диспуты с профессорами, но спорить с этими глазами!..

Броня медленно приходила в себя. Она, конечно, повергла его, растоптала и, однако же, чувствовала, что верх одержал он, и в глазах его, о ужас, читала жалость, боль и сочувствие к ней, глупой, самоуверенной и вздорной девчонке. Жалость! В этом было что-то унизительное для нее. Жалеть можно слабых, а она была сильной и с детства осознавала в себе силу. Она развивала в себе силу, направляла ее на нужные цели, изгоняла проявления слабоволия, нерешительности и лени, и сейчас, под этим все-понимающим, жалостливым взглядом, она задыхалась.

— Рустем, я прошу тебя, — она снова перешла с ним на «ты», — я прошу тебя забыть об этом разговоре. Черт с ней, в конце концов, с этой гипсовой халтурой. Не попадись она мне на глаза, я бы и не вспомнила о ней. Придумаем что-нибудь другое, у нас и без этого хватит оформления. А теперь я прошу тебя… Ты, конечно, можешь освободить меня от ленинского костра, но если все останется по-прежнему и я буду отвечать за подготовку, то я хотела бы, чтобы ты мне не мешал… Итак — мир?

— Мир!

Рустем улыбнулся. О, какие зубы у него! Они словно бы достались ему по ошибке и больше подходили рослому красавцу, а Рустем был невысок, к тому же сильно хромал. Это была улыбка-наваждение, открытая и заразительная, равнодушно смотреть на нее было нельзя. Броня смущенно отвернулась от Рустема и взяла себя в руки. Ведь ее ждали неотложные дела.