Самуил Миримский - Озорники

Следя за работой приборов, Мук не сразу заметил, как стали прерываться сигналы от Лаюмы. Дело в том, что крылатый разбойник обратил внимание на зыбкую розовую туманность, менявшую свои очертания в ка-ком-то хаотическом ритме. Обманутый радужной раскраской, напоминавшей ему, очевидно, родственное или враждебное существо, он стал толчками приближаться к Лаюме, избрав ее своей жертвой. Лаюма замерла в тревожном ожидании встречи и даже чуть приоткрыла экран, ловя исходящие от него призывы. Времени оставалось слишком мало, чтобы что-то предпринять. Охотник стремительно приближался, проецируясь на экранах в сотни раз увеличенными капиллярами, узлами, волнообразными толчками внутренних биофракций. Бездействие Мука было достойно удивления. Вместо того чтобы тут же перекрыть экраны Лаюмы, он все еще не мог оторваться от пришельца. Произошло столкновение. Забились крылья. Цепочкой прогрохотала серия чудовищных разрядов. Исполинские трещины накладывались на изображение розового круга. Возле него возник темный, бурый вихрь сцеплений.

— О, черт возьми! — заорал Мук. Он опомнился наконец и закрыл экраны Лаюмы.

Наступила тишина, на фоне которой возникали удары угасающей грозы. Лаюма находилась в долгом обморочном торможении. Из строя вышли ее сигнальные системы, но продолжали функционировать биофракции в пластических структурах. Внешне она пострадала немного. Зато умирание пришельца являло собой страшную картину. Оно шло судорожными толчками. Шумы то бурно усиливались, то затихали. Путались, рвались пленчатые крылья. В агатовых глазах угасал блеск. От крыльев остались цветные лохмотья…

Смерть торжествовала. В покое застыли обломки еще недавно красивой, яркой, буйной жизни. Останки тела смешивались с опавшей листвой, принимая вид окружающей среды. С разных сторон уже торопились на пиршество смерти новые существа — грудобрюхие карлики. Они суетились, обнюхивали, изучали своими усами тело покойника, окостеневшего, ставшего похожим на мертвый обломок среди мертвых обломков, рассеянных на поверхности планеты. Вокруг него уже бесчинствовала новая жизнь. Коричневые, в крепких панцирях, мощно сбитые, с крохотными головками, оснащенными страшными челюстями, с хорошо скоординированной системой ног, карлики проворно сновали вокруг поверженного великана, сбивая слюдяные участки, крыльев, отсекая все лишнее, что может мешать движению. Уцепившись с разных сторон, они с поразительной легкостью сдвинули с места и поволокли великанскую тушу.

И все это в сладострастии любознания, которое заглушает даже страх смерти, в сильнейшем возбуждении наблюдал Мук, клокоча от жажды нового — самой сильной страсти, оставшейся клиастянам в наследство от прошлых поколений. Только этой страсти клиастяне были обязаны тем, что сохранились и не погибли на охладевающей планете. Дерзание мысли устремляло их в будущее, в котором сверкала тайна, разогревая тлеющие искры жизни, оправдывая и придавая смысл их скудному, лишенному соков существованию. Ибо что же еще могла им дать бедная, бедная, бедная жизнь? В утешение и радость им остался только разум, мысль, тонкой плесенью расцветшая на зыбкой плазме, мысль бессмертная, самородящая, живущая за счет нераскрытых тайн Галактики. Мысль жила и росла, питаясь этим единственным источником — голодом познания, приобревшим силу инстинкта…

Теперь мы поймем, почему Мук, захваченный разыгравшейся перед ним трагедией, забыл о страданиях Лаюмы. Он вспомнил о ней лишь тогда, когда свирепые карлики скрылись с тушей крылатого великана.

С ней случилось что-то непоправимое. Ее экраны были плотно закрыты — об этом он успел позаботиться, — но плазма утеряла свою прозрачность и подернулась синевой, и это он заметил только сейчас. Это были признаки болезни, нарушавшей стыковку органических фракций с пластиковой тканью, той самой болезни несовместимости, которая была побеждена еще на заре Холодной эры в истории Клиасты благодаря открытиям медицинской биохимии. И вот эта болезнь — Мук, по совместительству еще и магистр медицины, сразу определил ее — проступала на нежных тканях Лаюмы.

— О горе мне, горе! — вскричал Мук, когда понял, что про'-изошло. — Вот до чего довела меня беспечность!

Мук направил на Лаюму поток биостимуляторных лучей, но они вызвали только реакцию в пластиках. Пульсация органических частей была лишена полноты. До самой нижней отметки упали ритмы бипсов, плексов и рагд. Это была клиническая смерть. Мук в отчаянии метался. Что делать? Блеснула мысль — включить последнюю запись, сделанную тогда, когда он не слышал ее, увлеченный своими наблюдениями. Вот она — шероховатая, стершаяся запись, исполненная сокровенной силы страдания:

«Я умираю, Мук, но знай, мой любимый, когда ты раскрыл экраны, чужая жизнь, ворвавшись в меня, дала мне такое счастье, что выше его только смерть. Мое последнее желание: лети на Клиасту! Чужая жизнь полна соблазнов, они увлекут тебя в пропасть. Улети на Клиасту и сохрани память о любящей тебя Лаюме. И дай тебе счастье найти себе новую Лаюму…»

— Я протестую! Что хотела ты сказать своими последними словами? Нет, нет и нет — никто не сможет заменить мне мою Лаюму! Я требую, чтобы ты взяла свои слова обратно!

Это было смешно, конечно, взывать к Лаюме, которая находилась уже в плену небытия, но Мук мало что соображал…

В незапамятные времена, примерно тогда же, когда царствовал легендарный царь Горох, Клиаста была вполне цветущей планетой. Она обеспечивала себя за счет собственных ресурсов, и жизнь на ней творилась самопроизвольно и в формах себе подобных. Хуже стало, когда Клиаста сильно удалилась от центральной звезды Суонг, главного источника тепла. Но и тогда перемены пришли не сразу. Эпоха медленного угасания стала для Клиасты периодом бурного расцвета науки и техники. Своих совершенных форм достигли механические, физико-химические и физиологические устройства, кибербиология в конечном итоге породила принципиально новые конструкции, которые дали клиастянам редкое долголетие. Частично обновляя, пластически видоизменяя организмы, устраняя болезни и вредоносное действие бактерий, клиастяне довели длительность своей жизни до практического бессмертия. Они жили тысячелетия, почти не старея, лишь частично самовозобновляясь. Но все же — и это становилось событием всепланетарного значения — в жизни клиастянина наступала пора, когда истощалась и могла погибнуть самая тонкая ее часть — эманат личности, ее вершинная субстанция, ее невоспроизводимая часть: та самая доминанта, которая придавала клиастянину индивидуальность.