Сесилия Джемисон - Леди Джен, или Голубая цапля

Нельзя было упрекнуть мадам Жозен в недостаточной заботливости о своих постояльцах. Она неутомимо и усердно ухаживала за больной и за ее маленькой дочерью, мысленно восхищаясь своей самоотверженностью.

— Ну, кто, кроме меня, способен так лелеять больную, так баловать ее ребенка? Я считаю их своими, — твердила она сыну. — Беспомощные, безродные, они только во мне одной и нашли опору. Они, положительно, мои, мои!

Самообольщаясь и теша себя этим, мадам Жозен хотела непременно уверить себя в том, что она не преследует корыстной цели.

Дней двенадцать спустя по узкой улице Гретны, по дороге к перевозу двигалась скромная погребальная процессия. Встречные, уступая дорогу, внимательно оглядывали Эдраста Жозена, одетого с иголочки и сидевшего с доктором Дебро в открытой коляске, единственном экипаже, следовавшем за гробом.

— Это какая-то иностранка, родственница Жозен, — говорили в толпе. — Она недавно приехала из Техаса с маленькой дочкой, а вчера умерла. Вчера же ночью, говорят, и девочка заболела и лежит без памяти. Вот отчего не видно госпожи Жозен. К ним в дом страшно зайти. Старик доктор говорит, что горячка такого вида заразна.

Вернувшись, Эдраст нашел свою мать сидящею в качалке подле кровати, где в беспамятстве лежала леди Джен. Волнистые волосы ее рассыпались по подушке. Синие круги под глазами и горячечный румянец на щеках были верным признаком, что ребенок заразился от своей матери тифом.

Наряженная в самое лучшее черное платье, Жозен все утро не осушала глаз. При появлении сына в дверях спальни она бросилась к нему и разрыдалась.

— О, милый друг мой, мы погибли! Какие мы несчастные! Как мы наказаны за доброе дело! Беру к себе в дом совсем незнакомую больную, ухаживаю за нею, как за родной, хороню в своем фамильном склепе, — и вдруг заболевает девочка! Доктор Дебро говорит, что мы оба с тобой заразимся и умрем! Вот что значит делать добро!

— Пустяки, маменька! Зачем видеть все в черном цвете! Старик Дебро, вероятно, ошибся. Может, болезнь эта совсем и не заразна. Лучше же никого к себе не принимать; да к нам, впрочем, никто и не придет из страха. Я на время переселюсь в город, а к тебе горячка не пристанет. Пройдет несколько дней — увидим, выздоровеет девочка или умрет, и тогда мы отсюда переедем и устроимся где-нибудь в другом месте…

— Хорошо, мой друг! — сказала, отирая слезы, Жозен, успокоенная словами сына. — Никто не имеет права сказать, что я не исполнила своего долга по отношению к покойной. Буду теперь ухаживать, сколько сил хватит, за девочкой. Тяжело, конечно, в такую жаркую погоду сидеть взаперти, но я отчасти рада, что малютка без сознания. Сердце разрывалось у меня, когда я наблюдала, как она убивалась по матери…

На улице Добрых детей в Новом Орлеане все знали Пепси и ее мать. Пепси была убогой от рождения, а ее мать Маделон — или «Вкусная миндалинка», как ее прозвали дети, — считалась весьма почтенной среди соседей. Мать и дочь жили в небольшом домике на углу улицы, между аптекой и табачной лавкой. Дверь, окрашенная в зеленый цвет, вела на улицу; на улицу выходило и единственное окно, огражденное красивой чугунной решеткой. Окно было таким широким, что с улицы взрослый человек мог рассмотреть все, что находилось в комнате. Большая деревянная кровать на высоких ножках, с красным балдахином и кружевными накидками на подушках, занимала весь угол. Напротив постели красовался небольшой камин. На каминной доске стояли часы, две вазы с розовыми бумажными цветами, голубой кувшинчик и гипсовый попугай.

За этой комнатой находилась небольшая кухня, далее — дворик, окруженный забором, где Маделон приготовляла жареный миндаль и сладкие пирожки. Там же подросток-негритянка, по прозвищу Мышка, с утра мыла, жарила, варила и убирала, а при необходимости прислуживала мисс Пепси, если ее матери не было дома. Маделон торговала сладостями близ здания Французской Оперы, на улице Бурбонов.

В небольшой палатке на прилавке раскладывались жареный миндаль, особого сорта рисовые пирожки и орехи в сахаре.

С утра Маделон отправлялась в палатку с большой корзиной свежих лакомств, а к вечеру все это обычно было распродано. В ее отсутствие Пепси оставалась дома и сидела у окна в приспособленном для нее кресле на колесах. Каждый из живущих в этом районе знал Пепси. Все привыкли видеть у окна ее продолговатое, бледное лицо, блестящие черные глаза, большой рот с крупными белыми зубами, сверкавшими, когда она улыбалась. Голова Пепси была непомерно велика и будто сжата приподнятыми кверху искривленными плечами. От пояса туловище Пепси было закрыто от глаз прохожих доской стола, придвинутого близко к ней. На столе Пепси очищала от скорлупы орехи и миндаль.

Сидя у окна, Пепси весь день проворно орудовала стальными щипчиками. Это занятие не мешало ей следить за тем, что происходило на улице. От зорких глаз девушки не ускользал ни один прохожий: одному она просто кланялась, другому приветливо улыбалась, с третьим, если он останавливался под ее окном, заводила разговор, — таким образом, почти всегда за решеткой ее окна кто-нибудь стоял. Пепси была весела и приветлива, за что ее все любили, особенно дети. Не подумайте, что она их не в меру одаривала орехами в сахаре! О, нет! У Пепси на первом плане было дело. Обсахаренные же орехи стоили денег: за десяток этого лакомства мать получала восьмую часть доллара, — тут не раскутишься! Детей же привлекал самый процесс работы: им нравилось смотреть, как Пепси, начистив целую кучу орехов и миндаля, ловко бросала их в кипящий сироп, который ставили перед ней в круглой фарфоровой чашке. Из рук Пепси быстро появлялись вкусные конфеты — она их нанизывала на проволоку и раскладывала для просушки на листах белой бумаги. Она так проворно работала, что тонкие белые пальцы точно летели от горки орехов к чашке сиропа и листу бумаги. В течение часа лакомств оказывалось так много, что можно было, пожалуй, осудить Пепси за скупость; казалось, трудно понять, как это не выделить глазеющим на нее ребятишкам хотя бы горсточку конфет. А между тем это было невозможно сделать. Когда наступали сумерки, в комнату спешила Мышка, чтобы взять пустую чашку из-под сиропа. Пепси внимательно пересчитывала обсахаренные орехи и миндалинки, записывала в маленькую записную книжку, сколько приготовлено конфет. Так пресекалось невольное поползновение юной негритянки полакомиться вкусными изделиями. Но, главное, Пепси должна была знать точно, сколько конфет она подготовила к продаже.